— Pardon, быть может, вам необходимы деньги? Я распоряжусь.
— Зачем же? Какие деньги?
Щетинин пошел к дверям, из деликатности наклоняя голову, чтобы не быть выше Яшевского.
— Если придут от моего имени, то пароль «Надежда Михайловна». Иначе, пожалуйста, не разговаривайте, — попросил офицер. — Не знаете ли который час?
Кирилл Гавриилович сказал, но гость не услышал; он поклонился и вышел.
Щетинин шел большими шагами, приподняв левой рукой огромную саблю. Два студента о чем-то говорили и замолчали при его приближении. Щетинин улыбнулся, польщенный: ему показалось, что они говорили о нем. Вдоль тротуара медленно проехала пустая карета; осторожно скосив глаза, он осмотрел ее из-под опущенных век; офицер понял, что карета имеет отношение к нему… Может быть, за ним следят, а, может быть, его охраняют по поручению неизвестных людей. Он чувствовал себя бодрым, полным сил и энергии, и молодое тело чуть-чуть ныло приятной болью-воспоминанием о безумных, бесстыдных ночах последней недели…
При выходе на широкую площадь он остановился и внимательно осмотрел то место, на котором через несколько лет ему поставят бронзовый памятник…
Великий человек не работал в это утро. Хмель честолюбия, ударив в голову, спутал все мысли. Он вспоминал с каким достоинством и самоуважением держался с претендентом на болгарский престол и мысленно хвалил себя… Неожиданно предложенный пост министра явился необыкновенно кстати: это было компенсацией за неудачу с Колымовой. В своем торжестве он теперь подумал о ней без прежней озлобленности. Ей недолго осталось жить, бедняжке!.. Яшевский решил навестить девушку. Он простил ее.
На улице было свежо, ясно; предчувствовалась весна. Только люди, много лет прожившие в северном городе, знают непонятное, всегда немного тревожное предчувствие предвесенних дней.
Невзрачно одетый, в старой меховой шапке, которая была известна публике по многим фотографиям, Яшевский чувствовал себя приятно спрятанным в своей скромности, от которой ежеминутно мог освободиться… Из подвала бакалейной лавки выбежал глупый песик и стал оглушительно лаять на него. Великий человек вздрогнул и, покраснев от досады, обиделся на песика. Но тот, не обращая внимания на министерский гнев, весело погнался за жирной кошкой.
На звонок Яшевского вышла полная пожилая дама; по тому, как она ответила на вопрос и как пригласила войти, сразу было видно, что она обожает девушку. Дама провела великого человека по темному коридору, постучала в дальнюю дверь и сказала любовно:
— Леночка.
Она ласково кивнула и отошла. Философ отворил дверь.
Колымова не удивилась его приходу. На ней была бархатная блуза темно-каштанового цвета, видимо давняя, которую носила, быть может, два или три года назад и из которой теперь выросла. Блуза, тесно облегала плечи и грудь девушки и подчеркивала линии, которых она стыдилась. Кирилл Гавриилович невольно залюбовался ею: в это утро ее красота была поразительна, и вся она словно была облита высокой печалью. Ему показалось, что только теперь, уже на пороге к старости, он понял, как красива может быть женщина. Сделалось стыдно всего, что он пережил с другими женщинами, и стало щемяще жаль ушедших лет.
— Сейчас писала вам письмо, — сказала Колымова, смотря мимо его плеча.
— Мне? Можно прочесть?
— Не надо. Впрочем, как хотите.
Она не двинулась. От темного бархата блузы лицо казалось бледнее, и прекраснее черные, далеко расставленные глаза.
Кирилл Гавриилович наклонился над письменным столом. На бумаге еще не просохли чернила. Своим ровным холодным почерком Елена Дмитриевна просила за что-то простить ее — обычная форма и содержание ее писем. Далее была фраза:
— «Пусть судьба нас сведет».
Сожаление об утрате прошедших лет сделалось мучительным.
— Пусть судьба нас сведет, — тихо повторил Кирилл Гавриилович и сел у письменного стола позади Колымовой. — Вот и свела. Ведь я первый раз у вас.
Девушка молчала; он не повернулся и, обхватив руками голову, говорил как бы сам с собою:
— В молодости я часто бывал у таких милых, чистых девушек. Но не знал и не догадывался, что это почти счастье. Не умел видеть. А теперь, когда молодость ушла, и я… теперь — я все вижу ясно, ненужно ясно.
— Всю жизнь мне недоставало «еще немного», какого-нибудь полсантиметра. Вот-вот дотянулся, но не хватает полсантиметра. Вот поднялся, но на полсантиметра ниже. Так всегда и во всем. Через некоторое время усилием воли, работой я добивался этого «еще немного», но жизнь уж уходила дальше, и опять не хватало полсантиметра. И опять я получал его только через месяц, через год, через десять лет.