Ночь наступала, медленно преодолевая синий сумрак, озером разлившийся по земле. Сон явился сразу, как безбольный оглушающий удар.
Наступил второй день. Опять вверху топленным золотом горело солнце, шла по снегу незрелая синяя весна. Бесшумным громом дрогнул голубой воздух. Приближалась Безумная Дева Жизни. Она приходила с веселым лицом, ничего не скрывала и говорила: «А к лету я забеременею. Осенью же умру, старая и сморщенная. Но наслаждайтесь мною. Вот я!»
Дева Жизни! Дева Жизни! Твой танец широк и волен, а гроб узок и тесен. Твой смех пленителен и ясен, а слезы скупы и холодны. Из твоих обещаний, обильных, как листья на деревьях, не сбудется и ничтожнейшая доля, а твои апрельские слова валятся, подточенный собственной ложью, в грязь и холодную землю вместе с отцветшими мертвыми листьями — о, Безумная Дева Жизни!
Желтый гроб стоял на полу холодной мертвецкой. На мраморном столе виднелись следы плохо смытой крови. Луч солнца глядел сквозь низкое окно.
— Откройте гроб, — попросил Нил служителя.
Тот равнодушно-печальным движением приподнял крышку. Ужас дохнул на Нила. Он ожидал увидеть спокойное молчаливое лицо, смотрящее мертвыми веками, а вместо этого, повернувшись на бок, лежала маленькая белая голова с искаженным в страдании лицом. Казалось, что маленький худой человечек, забравшийся в гроб весь вечер и всю ночь корчился в муках. Поперек высокого лба, прячась в мертвых волосах шел розовато-лиловый шрам: здесь распилили черепную крышку.
— Это не Сергей, — в ужасе подумал Нил и тотчас узнал его виски и изгиб щеки. Тело было одето в длинную сорочку из небеленого полотна и так скрючилось, как будто покойнику холодно.
— Зачем его положили набок? — спросил с упреком Нил.
Служитель смотрел куда-то в угол, точно чувствуя себя виноватым. Он опустил крышку. Сергей навеки, навеки остался в тесном гробу, коченеющий от холода, с искаженным жалостливым лицом и немой мольбой к людям.
Непреодолимая брезгливость присосалась к прежним горестным ощущениям Нила и отравила печаль. Он уж был не в силах забыть скрюченного худенького человечка, боком лежащего в желтом гробу. Сергей умолял его о чем-то, а он отвернулся, пошел к шумному городу, к людям, и уж никто не явится на помощь. Для Сергея все, все кончено! Его вытолкнули, прогнали. Он никого не разжалобит.
Оглушенный укорами и новым чувством виновности шел Нил по незнакомым улицам. Человек остановил его и молча подал руку. Лицо человека показалось ему знакомым. По тому, как тот пожал его руку и как взглянул, Нил понял, что он знает о Сергее. Они пошли рядом, не глядя друг на друга. Так прошли всю длинную улицу, обсыхающую под весенним солнцем.
— Простите, — сказал Нил. — Я не могу припомнить кто вы.
Человек не удивился, иронически усмехнувшись.
— Липшиц, — ответил он. — Марк Липшиц.
Нил изумленно посмотрел на него. Лицо Липшица изменилось: голодные складки по обе стороны характерного носа исчезли, губы сделались ярче и плотояднее, лицо и фигура пополнели.
— Вы стали другим, — сказал Нил, забыв, что когда-то обещал говорить ему «ты».
— Изменился? — Липшиц опять усмехнулся, но злее и откровеннее. — Видите ли, я служил в манекенах, — проговорил он, жестко и бесповоротно забывая Сергея.
Нил не понял.
— На мне учились варить супы, — брезгливо объяснил Липшиц. — Супы, компоты, печения. Я служил очень исправно. Конечно этот прохвост знал куда меня посылает.
— Кто?
— Слязкин, приват-доцент университета. Вы его знаете. Его жена — они живут врозь — открыла кулинарные курсы. Ерунда для полукухарок и бонн. Куда девать все то, что эти идиотки жарят и варят? Мне дешево сдавали комнату с пансионом, и я обязан был съедать их стряпню. Кормили до отвалу: надо же на ком-нибудь пробовать все эти дурацкие блюда. Манекен при женских кулинарных курсах!
Нил невольно улыбнулся. Всегда равнодушные глаза Липшица засверкали гневом.
— Понимаете? Он нарочно определил меня туда. Однажды мы с ним проболтали всю ночь — главным образом о еврействе. Помню, что, прощаясь, он без причины захохотал. Я тогда не понял, что это означало, а теперь вижу.
— Вы что-то путаете, — заметил Нил заинтересовываясь.
— Ничуть. Это месть.
— Месть? За что?
— За то, что я пытался разрушить его веру в идею, от которой он сам ушел. Ему надо было меня унизить, превратить в комичного полу-прихлебателя; этим он унижал враждебную ему мысль. Я говорил о дальнейшем развитии нового еврейства. Но ему оно не нужно: он дорожит только старым. Ему крайне важны все обряды, все атрибуты и все старые ошибки. Тогда он спокоен, потому что точно знает и видит, против чего согрешил. Ему нужно сознание греха так, как нам с вами воздух. Только через грех и притом точно отмеренный он может сознавать свою личность. Человек, который органически не способен иметь свободную совесть; который чувствует себя легко, только когда взвалит себе на плечи крест и непременно краденный…