— Ладно, я уж потом замолчу, за границей, когда займусь химией. Я жду, что на днях — завтра, через год, через пять лет — будет открыто новое взрывчатое средство необыкновенной силы. В одной какой-нибудь капсуле будет заключаться гибель целого города, и эту капсулу можно зажать в кулак. Тогда они задумаются! Каждый будет знать: где-то сидят мстители! Где-то следят, быть может, из того окна или из этого. Они усумнятся. Они побоятся изрыгать изо рта пошлости, пошлости и пошлости и безнаказанно наполнять этим чужие уши, чужой мозг. Это не анархизм: умных мы предупредим, мы известим их: «Уезжайте на завтрашний день из города» и билет приложим первого класса. Умниц мы первым классом возить будем. О, мы не разоримся, не беспокойтесь! Нам безразличны его убеждения. Ум есть абсолют. Таким образом все умницы будут у нас на счету, в толстой книге записаны, в гроссбухе. Сам собою создается союз ума и подбор высшей расы. Понимаете, что это значит? В двадцать пять лет обновится все человечество. О, нет, это не анархизм. Это — немного ускоренная эволюция.
Разумеется, может случиться, что мы кого-нибудь забудем. Даже наверное забудем. Кроме того, разногласия пойдут, потому что у нас будет по баллотировке. Что же из этого? Необходимы стружки. Об этом не надо думать.
— Об этом не надо думать? — болезненно насторожившись, повторил Нил.
— Конечно. Это само собой разумеется, — с ударением произнес Липшиц.
— А белые козлики? — тихо спросил Субботин внезапно останавливаясь, и сердце его забилось. — Как же белые козлики? Дети, например.
Липшиц пожал плечами.
— Если успеем, внесем и их в гроссбух. Все зависит от развития организации. Да, видите ли, — поморщился он, — этих ваших белых козликов, пожалуй, наберется уж слишком много.
Нил все время шел с опущенной головой; теперь он взглянул на собеседника и сказал:
— Я вам не верю. Возможно, что вы, действительно, сделаете подобное, но я вам не верю.
— Почему? — спросил Липшиц и насторожился.
— У вас особенное лицо. Вы говорите, убежденно, как фантаст, а лицо все время улыбается. У вас около губ всегда какая-то усмешечка. Я давно заметил, да не понимал. Вы всю жизнь себя уговариваете.
Липшиц даже немного побледнел; вероятно, Субботин высказал ему то, в чем он боялся сознаться самому себе.
— Так что не верите? — растерянно проговорил он, чтобы что-нибудь сказать и жалко улыбнулся. — Напрасно… да-с…
— Я думаю, что, в сущности, вам все безразлично. Нет, Слязкин гораздо богаче вас, Липшиц.
— Напрасно-с, — растерянно и бессмысленно повторял тот, не спуская глаз с Субботина и пытаясь иронически улыбнуться.
— Обновится ли человечество, нет ли — для вас это вроде шахматной задачи, не более. Мне представляется, что вы стары, очень стары, ваша усмешечка еще старше вас. Вы сами себе не верите.
На одну секунду, не более, Субботин увидел, что усмешка, впившаяся в углы глаз и губ Липшица, вдруг исчезла. Глаза блеснули холодом, и лицо сделалось неподвижным и страшным.
— А я… я без веры сделаю, — произнес Липшиц, уже не пытаясь ничего скрывать.
— Оставьте меня, — сказал он. — Оставьте меня сию минуту! Ступайте.
Субботин пошел, не оглядываясь. Сзади себя он слышал шаги, как будто его пытались нагнать. Нилу было страшно, нелепые мысли пришли в голову. Он чувствовал, что нажил себе непримиримого врага. Субботин успокоился, когда шаги сзади замолкли. Был одиннадцатый час утра.
Дома он застал письмо: писала Женя неровным, беспомощно-неровным почерком. Он прочел:
«Мой милый муж! Сейчас вечер, и мне сделалось так скучно без тебя. Ты мог бы взять меня с собой, если бы захотел, а я ожидала бы тебя в той кофейной, где мы были в первый раз, помнишь? Там могли бы выпить кофе с пирожными. Почему иногда мне грустно делается? Я очень благодарна тебе за все, что ты сделал для меня. Ты такой добрый, такой добрый, что Бог наверное пошлет тебе счастье. Когда ты получишь деньги от знакомого офицера, мы будем жить вместе. Твоя комната будет рядом с моей, когда мне будет скучно или ты захочешь приласкать меня, надо будет только тихонько постучать в стенку, чтобы не услышали жильцы. Мы купим канарейку. Я тебя очень люблю и буду всю жизнь верная жена, не хуже других. Я даже не смотрю на мужчин, хотя многие пристают ко мне и говорят глупости. Получила, твою телеграмму, и мне сделалось еще грустнее. А завтра утром ты получишь это письмо и увидишь, как я тебя люблю. Прошу у Бога, чтобы все было хороша, а главное здоровье.
Твоя навеки Женя».
Подпись была на четвертой странице в самом верху. А за подписью без всякой связи с предыдущим более старательным почерком целиком было написано стихотворение Лермонтова: