Другой мир ждал его — ждал за каждым поворотом широких улиц, за каждой запертой дверью и освещенным окном.
Только к неодушевленному миру относился он с тем благоговейным вниманием, которое заменяло ему радость; все, что жило, двигалось, заявляло о своей воле, — возбуждало в нем легкую, добродушную иронию. Нил наблюдал людей, ко всему любопытно присматриваясь, и говорил себе:
— Идет. Стучит тростью. Жирный.
— Спешит. Ее дома ждут. Милая. Не смотрит.
— Просит милостыню. Сколько ему лет? Наверное, воришка. Надо дать.
— Лошадь. Челка упала на глаза. Добрая лошадь, равнодушная.
Он останавливал незнакомых и без нужды спрашивал который час или как пройти туда — куда он и не собирался. Ему доставляло удовольствие оказывать незнакомым людям мелкие услуги: поднять упавший зонтик, уступить место в трамвае. Его благодарили, он улыбался, бормоча что-то, и думал, что он еще милее, чем они знают. Один раз вмешался в ссору извозчика с седоком, посмеиваясь горячился, полез в участок свидетелем, хотя ничего не видел и объясняя говорил приставу «полковник». Пристав был очарован любезным студентом, протянув ему жирную руку и отпустил извозчика с миром.
По вечерам он сидел на гранитной скамье у реки против прекрасного дворца, в окна которого глядела незрячим глазом сама история. Огромной полосой, водяной нивой, подвижным полем блестела внизу река, розовая от красок заката. Никто не мешал ему. Городовой стоял черным молчаливым монументом, словно охраняя глаза истории. Сюда не долетал шум, редко проезжали экипажи, не проходили люди. Нил любил. Он думал — думал о том длинном разговоре, который вел с девушкой… Каждый вечер он приходил сюда. Счастье овевало его вместе с нежным ветром, поднимавшимся снизу, с ровной водяной нивы… Вспоминал свои слова: «Могу я вас увидеть когда-нибудь?»…
Городовой, монументом стоящий на набережной, заспорил с каким-то велосипедистом. Нил подошел к ним.
— В чем дело? — спросил он городового.
— Говорю им, здеся не полагается ездить.
— Почему? — спрашивал велосипедист.
— Не полагается, — твердил городовой с тупой загадочностью.
— Да почему же? — сердясь настаивал велосипедист.
— Вот оны знают, — указал городовой на Субботина и по-заговорщичьи неприметно толкнул его локтем.
Нил недоумевая смотрел на него.
— В самом деле, почему? Пусть себе едет, — предложил он городовому.
— Что ж вы? Не знаете, что? — фамильярно сердясь отозвался тот, как бы намекая на общую тайну.
Тут Нил сообразил, что городовой все время принимал его за сыщика, который по вечерам караулит на гранитной скамье набережной. Теперь он понял, почему здесь было тихо и никто не мешал ему.
Он расхохотался и пошел. Городовой недружелюбно смотрел ему вслед.
Необыкновенный вечер, как нежная смерть, как медленное умирение в счастье, разлился над всем севером.
— Поздравляю вас с назначением! — громко сказал себе Нил. На него оглянулась девушка и весело рассмеялась.
В каменном сне текли минуты, и каждая из них до краев была насыщена глубоким ощущением жизни. Мерные удары сердца выковывали их одну за другой, одну за другой…
В неподвижном воздухе относимые назад ветром движения, развевались коричневые, лиловые и темно-синие вуали женщин, проезжавших по железному воздушному мосту.
Субботин продолжал думать о своем великом загадочном будущем; оно начиналось так: «Да», сказала она, не поднимая глаз…
IV
Субботин говорил ей:
— Хорошо, что их заперли в особые кварталы, на окраину города, как в клетку. Пусть они оставят меня в покое. Я не хочу о них думать.
— Почему дрожит голос, когда вы так говорите? — ответила Колымова.
— Разве? Вам кажется. Я серьезно думаю, что это существа другой породы. Быть может, и не другой, но… Словом, о них не надо думать. Утром сквозь сон я слышу как их зовут гудки фабрик, словно покрикивают. Не достает, чего доброго, чтобы надсмотрщики длинными бичами подгоняли их: «Живо! Живо!» Так, впрочем, и делают в Африке, в Южной Америке.
Колымова не смотрела на него. Они шли, минуя улицы, не замечая городской суеты. Его сердце билось, он бледнел и с трудом дышал, потому, что перехватывало горло.
— Пойдем в городской сад, посмотрим не осталось ли чего? — предложил Субботин.
— Что могло остаться?
— Что-нибудь могло же остаться с лета!