— Неправда… Лена, неправда! — бессмысленно шептал Субботин.
— О чем нам говорить? Не о чем. Уйдите, я никогда вас не увижу. Боже, как все страшно!
Она заломила руки. Он видел, как нервно задергалась высокая белая шея; впоследствии вспомнил это, и ему показалось, что тонкая шея, вытянутая как у птички, уже тогда говорила о смерти.
Субботин тихо обнял девушку, утешая ее и себя.
— Леночка, — говорил он, — видит Бог, не унижал тебя, и не хотел возвысить себя в твоих глазах. Я пошел к ней, потому что не мог иначе, потому что все были против нее.
— Нет, нет, — рыдая отвечала Лена. — Ты добрый.
— Я люблю только тебя, оттого она умерла.
— Не могу, — она вырвала свою руку. — Я должна закрыться, чтобы ты не смотрел на меня. Уйдите…
— Не могу уйти от тебя. Я умру.
— Нет, вы будете жить. Вы чужой. Долго будете жить.
Было что-то глубоко обидное в том, что она обещала ему долгую жизнь. Она овладела собою.
— Я хочу быть одна. Вы не смеете поднять на меня глаз.
Девушка ушла. Слезы и боль душили Субботина. Как не похож был их разговор на то, чего он ждал с тайной уверенностью в душе!.. Еще обаятельнее и желаннее была она, и еще страшнее утрата.
Он услышал сзади себя шаги: вернулась Колымова. Ее лицо было холодно, печально; раздраженная женщина, на минуту вырвавшаяся наружу, исчезла. Девушка смотрела на него чужим тяжелым взглядом, в котором было только большое, благородное горе.
— Простите меня, — промолвила она. — Забудьте, что сказала. Не имела права судить вас. Простите.
Нил смотрел на нее, чувствуя себя маленьким.
— Прошу, никогда не вспоминайте моих слов. Я ухожу, уезжаю далеко. Не сердитесь, забудьте.
— Мы не увидимся?
— Нет. Быть может, напишу оттуда, скоро. Будьте счастливы.
— Счастливы! — усмехнулся Нил.
— Забудьте какой я была сейчас. Не должна была говорить.
Нил отвернулся, чтобы спрятать от нее свое лицо и горестно махнул рукой. Неожиданно почувствовал, что она взяла его руку и поцеловала.
Он повернулся к ней.
— Зачем?
— Я одна во всем виновата.
Припадок беспричинной злобы охватил его.
— Вы уедете с Яшевским? — спросил он резко.
Чуть-чуть дрогнули ее веки.
— Да.
Опять увидел, что забилась жилка на тонкой шее в которой было что-то старческое и обреченное.
— Лена! — болезненно крикнул он и застонал.
Она ушла. Он приблизился к холмику, вокруг которого был истоптан и выпачкан рыхлый мирный снег. Прочел надпись на некрашеном кресте: число и год смерти Сергея, постоял с поникшей головой и медленно пошел по направлению к маленькой станции железной дороги. Запыленные вагоны, завизжав в своих осях, остановились, и один из них принял Нила Субботина. Среди однообразных лиц, бывших в вагоне, почти нельзя было отличить Субботина; а, когда через двадцать минут поезд подошел к столице, Нил смешался с суетившимся людом и исчез, растворившись в человеческой толпе.
Дальше шла его жизнь, явились новые впечатления и новые переживания. То, что было позади, мало-помалу теряло яркость, стерлось, забылись многие слова. Но из всего пережитого и продуманна, из общения с людьми которых встретил в эту зиму и из его большой, мучительной любви осталось что-то прочное неисчезающее, что он нес с собою в будущее и что незаметно для самого себя, — иногда помимо слов, — отдавал и поверял людям и, не зная того, вместе с другими двигал жизнь к мудрой ему неведомой цели…
Он больше не встретился с Колымовой, а о смерти ее прочел в газете уже после похорон. Он мысленно передал ее Яшевскому, так и не узнав, что произошло между ними. А произошло следующее.
Яшевский долго медлил, не зная, как сообщить Елене Дмитриевне о том, что поездка в Болгарию не состоится. Он упорно не хотел верить болезни Щетинина, а, убедившись в этом, почувствовал себя кровно обиженным. Утром из книжного магазина принесли учебник болгарского языка; не развернув книги, он злобно засунул ее как можно дальше, чтобы не попадалась на глаза.
Успокоившись, он сообразил, что о болгарском министерстве знают только двое: Щетинин и Колымова. Но Щетинин сошел с ума и, как сообщают, совершенно потерял память — он мертв. Следовательно, осталась одна Колымова. С болезненным чувством стыда думал он о встрече с нею. Опять он начал говорить себе, что она умрет; он втайне желал этого: только тогда почувствует себя свободным, когда на земле не будет никого, кто мог бы рассказать, как его одурачили.
Философ вспоминал то утро, когда офицер пришел говорить о Болгарии, его лицо, его выпачканный известкой рукав; Щетинин осведомился снята ли трубка телефона, слушает ли кто-нибудь за дверью; ведь было ясно, что это сумасшедший. А он ничего не понял! Распространялся о новом человечестве, внутренне торговался из-за поста премьер-министра… Кто из них двоих тогда был помешан? С гадливым чувством он думал о том, как Щетинин на несколько дней втянул его мысли в суету тщеславных достижений, в погоню за земными благами, от чего философ сторонился всю жизнь. Но если это удалось помешанному, то не значит ли, что в глубине души он, великий человек, ценит эти мелкие земные блага? До сих пор предлагали мало; сумасшедший предложил много — целое царство, — и Яшевский соблазнился.