— Что ты в темноте сидишь и колдуешь? Зажги, сделай милость, хоть свечку. Я себе лоб расшибу.
Потом охая села в кресло и, расставив полные колени, принялась в упор разглядывать дочь. Вошла хозяйка и тоже присела.
— Ты здорова? — бухнула генеральша.
— Да, мама.
— Может быть, ты сумасшедшая — так ты скажи.
Дочь слабо улыбнулась, покраснев от обиды; ей было стыдно за мать перед хозяйкой
— Поедем завтра к доктору. Какой у вас здесь знаменитый? — обратилась она свысока к хозяйке. — Впрочем, узнаю в гостинице. Пусть доктор посмотрит тебя.
— Я здорова, — не поднимая глаз, красная от обиды, ответила дочь.
— Тут ничего такого нет. Болезнь, как всякая другая. Теперь, говорят, хорошо лечат гипнотизмом. Может быть, ты сошла с ума, только не знаешь про то, а он тебя вылечить. Я знала одного — как его? — тоже гипнотизмом лечил, еврей. Булавку отыскивал. Поедем. Я буду спокойна.
Дочь встала и пошла к выходу.
— Ну вот подите! — сказала со вздохом генеральша. — Сиди, сиди. Не буду. Только уж, если окончательно сойдешь с ума, пеняй на себя. Вот она свидетель.
На другой день вечером генеральша уезжала за границу; дочь провожала ее. За генеральшей бегали два носильщика, носили узлы, пакеты, свертки, картонки. У нее самой; была в руках большая картонка с шляпой которую она никому не доверяла. Генеральша громко кричала и беспокоила всех, кого могла. Прозвучал звонок. Стоя на площадке спального вагона, она перекрестила дочь и протянула ей руку в белой, уже грязной перчатке.
Елена Дмитриевна, подняв на нее глубокие черные глаза, тихо, как бы вскользь, заметила:
— Я тебя ненавижу, мама.
От неожиданности генеральша выронила свою драгоценную картонку, и какой-то господин, подхватив, ловко швырнул ее в окно уже тронувшегося поезда.
Вид двигающихся вагонов, суета и низкие строения за вокзалом вызвали в девушке странные желания. Ее потянуло уехать куда-нибудь. Чудился город, лежащий на высоком берегу Волги; хотелось увидеть ровные пространства — безотчетно печальные, немые, одинокие. Она затосковала по колокольному звону, который под вечер доносится за пять верст из едва видимого монастыря. Такой звон она слышала в детстве; ей казалось, что она оживет при нем.
— Я уезжаю в Ярославль, — сказала она хозяйке.
— Зачем в Ярославль?
— Так.
— Надолго?
— Да. До осени, — ответила Колымова.
Она быстро собралась и уехала. Всю ночь простояла у открытого окна вагона. Ветер, как живой, ласкал ее. Светила ясная, нежная, безгрешная луна. Весь мир был погружен в прекрасный зыбкий сон. Стучали колеса, в их стуке было что-то лунное. «О, Боже, — шептала девушка, — пройдут миллионы лет, и так же будет светить луна, и так же нестись ветер, о, Боже». Она молилась без слов и плакала без слез. Лиловая дрема нависла над всей вселенной, и сквозь нее медленно проносился сонный бормочущий поезд. «О, Боже, я счастлива, я плачу. Помоги мне. Боже...» — шептала девушка. Поезд останавливался, и свистели сумасшедшие соловьи: так на каждой станции. Представлялось, что один и тот же соловей гнался за паровозом с самой Твери и громко свистел на станциях, отдыхая вместе с поездом. Казалось также, что во время движения он сидел на крыше, и его голоса не слышно за сонным железным бормотаньем…
Сколько времени стоял лиловый сон! Не вспомнить… В вагоне все спали; люди на маленьких станциях казались призраками, носили что-то, говорили иными, не дневными голосами. Потом опять мерно стучали кувыркаясь колеса, земля и небо сливались черными пятнами шел лес. Вот показалось озеро; мертвая вода лежала, отяжелев от колдовства. Луна стояла в ней счастливым плоским кругом, светя так, как не светит ничто на земле. Живой ветер — призрак дневного — ласкал ее лицо и трогал лунными крыльями глаза. «Я счастлива, я умру», — говорила себе девушка.
В Ярославле она никого не знала. Под высоким берегом протекала величественная Волга, по вечерам из дальнего монастыря доносился колокольный звон, мерный и монотонный, как биение упрямого долговечного сердца.
Прошла неделя. Молодой парень, сын хозяина, у которого поселилась Колымова, вечером спросил ее:
— Вы не из раскольниц?
Он был в белой поддевке и в белых лаптях, молодой, стройный, безусый с тонким загорелым лицом.
— Мы-то сами раскольники. Отец про то неохотно сказывает.
Светила луна. Под берегом протекала величественная Волга.
— Дозвольте вам… — начал замявшись парень. — Три года назад умерла девушка, Марией звать. Невеста мне. Дозвольте называть вас Марией.
Парень при луне казался неземным, его голос чистым русским говором ласкал слух, ему шел двадцатый год; она припомнила, как он утром ловко работал, возясь с лошадьми. Это была богатая раскольничья семья.