— И так я работаю восемнадцать лет. Все камушки чисто-начисто вымыты.
— Удивительно! — восторгался Слязкин. — Я никогда ничего подобного не слышал. Одни и те же камни!
— Не привозить же мне новые. Они то выше, то ниже течения, а реку надо чистить.
— И выгодно? — прищурившись спросил Михаил Иосифович.
— О, очень! — ответил улыбаясь поляк. — Очень — если бы не было на свете женщин. Сейчас я ищу компаньона, чтобы продолжать дело.
— А много нужно? — осведомился, крайне заинтересовываясь, Слязкин.
— Нет. Тысяч десять — двенадцать. Золотое дно.
— Каменное! — поправил ухмыляясь Слязкин и умиленно продолжал:
— Может быть… может быть, осенью я дам тебе более положительный ответ. Потому что осенью я должен получить крупную сумму денег. По этому поводу я специально поехал в Вену к знаменитому юристу К. Ты просто меня спасаешь. Какие удивительный встречи бывают на свете! Меня словно тянуло сюда.
— По рукам, пане? — сказал старый жуир и протянул через стол свою уже поблекшую, насквозь грешную руку…
Свистели меланхолические флейты, томно звала виолончель, изнывали мужской страстью скрипки. Потом музыка замолкла.
Над черными горами стояли, словно отчеканенные, резкие крупные звезды. Все улеглись, и благостный торжественный покой все шире и глубже шел по вселенной как первое предчувствие и веяние мощной, величественной жизни, которую невозможно вообразить…
XXXII
Слязкин не доехал до Палестины, застряв в Швейцарии. Так, впрочем, путешествовал он в Святую землю уже не первый год.
Больной возвращался он осенью в Россию и, проезжая среди холодных голых полей, которые бил дождь и ветер, уныло глядел на них равнодушным взглядом. Но это были «заграничные», «чужие» поля, и он не жалел их.
Ночью на русской границе он сказал жандарму.
— Вот я опять в вашей чудесной стране. Положительно, сердце срастается с ее лесами. Нельзя ли носильщика, дорогой мой?
Жандарм посоветовал ему не выходить из вагона, пока не отберут паспорта. Носильщик же придет.
Опять близилась зима, опять умирало солнце, и опять огромный город принимался за прерванную летом работу и мысль.
Квартира, в которой Слязкин провел прошлую зиму, была сдана, и Михаил Иосифович временно поселился в пансионе на кулинарных курсах у своей «жены», предполагаемый развод с которой когда-то сулил ему новую жизнь. Время, когда Слязкин делал холодные обливания, воображая себя демократом, давно прошло. Больной, похудевший, небритый, с пробившейся сединой в висках бродил он по комнатам, тосковал и прислушивался не позвонит ли кто.
На третий день явился маленький Нехорошев. Он готовился подробно рассказывать о ходе судебного процесса, который от имени Слязкина вел против Щетинина. Но Михаил Иосифович перебил его, не дослушав:
— Дорогой мой, положительно я счастлив, что могу вас обнять. Я видел там мыслеблудов, торговцев живою кровью и тунеядцев духа. Меня никто не понимал, а меньше всего женщины. Потому что все женщины незримо состоят в свите Вельзевула. Спасибо вам за ваши открытки с видами: они были для меня отрадой среди человеческой пустыни. Что за чудесные виды!
Нехорошев удивился, что Слязкин приходит в восторг от тех самых унылых видов станции Костюшкино, в окрестностях которой он провел скучнейшее лето. Чтобы не поставить хозяина в неловкое положение, он поспешил переменить тему.
— Вы были в Палестине? Расскажите.
Михаил Иосифович ясно поглядел на него.
— Палестина? — повторил он, в молчаливом экстазе затряс головой и стукнул ногами. — Па-ле-сти-на! Для меня дорог каждый камень, каждая песчинка — это святыня! Но я чувствую, дорогой мой, что еще недостаточно подготовлен к ней. Это придет в свое время. Все еще впереди, — обнадежил он гостя, преодолевая волнение.
— У меня неожиданная радость! — продолжал он и пискнул от смеха словно передразнивал какую-то птицу. — Представьте себе! Представьте только себе, — он удивленно развел тощими руками и заговорщичьи понизил голос. — Я выдаю свою жену замуж.
— Впервые приходится слышать такую фразу из уст живого человека, — ответил Нехорошев, засмеявшись и мысленно сочиняя новый анекдот из жизни Слязкина.
— Это просто удивительно! А! — крякнул приват-доцент. — Жених превосходный скромный человек; он ветеринар и, без сомнения, даст ей счастье. Они окружили меня самым бескорыстным уходом. (Нехорошев улыбаясь мысленно выделил слово «бескорыстный»). Положительно я чувствую себя у них как в родной семье. Они здесь за стеной, — указал он пальцем, который уже успел вымазать чернилами. — Чудесный человек! Мы как-то сразу с ним подружились.