В саду было пустынно. Черные деревья надменно поднимались вверх; в светлом небе была видна каждая веточка. Дороги тщательно подметены. Скамьи одиноки и далеко видны все до одной. Никто не приходил сюда; сад готовился умереть.
— Ничего не осталось, — сказал Субботин. — Кора деревьев похожа на кожу слонов.
Она подняла свои черные, далеко расставленные глаза, посмотрела на спутника и потом вскользь на деревья. Нилу показалось, что она не поняла его.
— Да, — обронила она, словно подтверждала что-то другое. Так было все время: он говорил, а она отвечала чему-то, постороннему, чего он не знал. Субботин думал, что если покажет себя хуже, то она рассердится, сделает или скажет что-нибудь резкое, и таким образом стена между ними рухнет. Так бессознательно хитрил он обычно, когда искал дороги к сердцу человека. Теперь перемешал чрезмерную искренность с грубой ложью.
— Почему так часто говорите о рабочих? — спросила Елена Дмитриевна.
— Не знаю. Иногда является чувство, будто я их запер в клетку на окраине. «Нет денег» — этого я не могу себе ясно представить. Как нет? Занимают.
— Не у кого.
— Что-то не так. Ведь у каждого есть друзья, родственники. Мы не в пустыне.
Она усмехнулась, искривив губы насильственной и болезненной улыбкой. Субботин благодарно подумал: она улыбается, чтобы не обидеть меня.
— То, что делают миллионы бедных и неразвитых людей не может быть названо трудом. Это попросту наказание за бедность. Человечество еще не научилось трудиться. Социальные неравенства есть искание нового труда. Их там (Нил пренебрежительно махнул в сторону, где, предполагалось, живут рабочие) — их надо освободить от работы, хотя бы потому, что они ничего в ней не понимают. Сколько веков стоят у станков, машин, топоров, печей и до сих пор ничего не поняли! Чего им надо? Денег? Дать им денег! Истинный труд чист и радостен. Истинный труд не принуждение, а счастливая необходимость, как дыхание или зрение.
Колымова взглянула на него, едва приметно улыбнувшись и опять он не понял.
— Они хотят работать. Но не чрезмерно, — сказала она.
— Да, да. Восемь часов труда, восемь — отдыха и восемь — сна. Вдумайтесь в эту прославленную формулу. Разве не чувствуете? «Так и быть: мы согласны работать, но не более восьми часов, а затем отдохнуть». Точь-в-точь как гимназист заучивает французские слова. Так и быть, мамочка, вызубрю двадцать слов, но чтобы потом кататься на лодке. Человечеству не надо труда с привкусом «так и быть». Экономическую чепуху надо устранить не из человеколюбия, а потому, что те, кто сейчас работает, трудится неверно. Но отнюдь не из человеколюбия.
— Нет, нет, — улыбаясь ответила она.
— Освобождают же от воинской повинности хромых и горбатых! Не потому, что их жалеют, а потому, что калеки безнадежно вредят делу. Важна идея, а не люди.
— Рабочие добиваются сносного человеческого существования.
— Вот как! — с веселой насмешливостью крикнул Субботин, как будто уличил их. — Тогда, извините, они меня совершенно не интересуют, ни чуточки, ни столечко. Прогнать их от станков и рычагов, вырвать у них молоты, пилы и плуги: эти несчастные искажают великую идею труда! Восьмичасовый рабочий день? — Превосходно, получите! Еще что? Две смены? Получите! Еще что? Дети не работают, страхование, старики не работают — да конечно, пожалуйста! Желаете прибавочную стоимость? Получите и это! Но нам оставьте идею! Труд — это радость, это дыхание человечества. Труд это — религия.
Колымова сидела, подняв голову так, что была видна ее стройная белая шея; длинные ресницы опущены на черные, далеко расставленные глаза; она была очень хороша. Голый сад, медленно убитый холодными ночами и долгими, уже ушедшими дождями, был строг и неподвижен. Субботин тихо взял руку Колымовой.
— Эта рука, — сказал он и с болезненной нежностью глядел на ее длинные пальцы. — Разве это рабочая рука?
Ее профиль был чист и ясен. Оба замолчали. Произошло, что их пальцы сплелись — в старом древнем жесте, каким Яков прикоснулся к Рахили, встретив ее у колодца. Тишина, покой и мир охватили сознание. Нил почувствовал себя отделенным от своей прошлой жизни.
— Звездочка, — тихо прошептал Субботин. — Моя девушка…
Она не шевельнулась, но Нил чувствовал, что она прислушалась к его словам. Ее лицо побледнело, и губы посинели. Ему сделалось жаль ее.
Он ощутил близость величавой жизни, похожей на желанную безболезненную смерть. Почувствовал длинное медленное дыхание молчащих деревьев и гулкое существование города… Дома были старше людей, по железному мосту прошло уже несколько поколений…