— Скажите нам о чем-нибудь, — попросила философа актриса голосом Катерины из четвертого акта и дотронулась до его рукава своими прекрасными длинными пальцами с крашеными ногтями, чтобы продемонстрировать свою близость к великому человеку, которой не было.
Ее поддержали. С разных сторон послышались голоса.
— Я не оратор… Я не умею, — отнекивался хозяин с тонкой улыбкой на умном лице.
Но в комнате было уютно, было сказано несколько удачных афоризмов, присутствовали интересные люди, и вечеринку, уже перевалившую за полночь, можно было считать удавшейся; Яшевский уступил.
Он начал говорить. Тема была такая: по отношению к Иуде будет сделано то же, что Иуда сделал по отношению к Христу.
Оратор был в ударе; он преобразился, его низкий, каменный лоб просветлел, и зеленые глаза искрились; быстро мелькавшие конвульсивные гримасы, как молнии, пробегали по лицу. Об этой блестящей импровизации в некоторых кружках говорили еще месяц спустя.
В середине речи входная дверь начала скрипеть, медленно отворяться, показался длинный, любопытный нос — и на цыпочках вошел приват-доцент Слязкин. Он был в длинном сюртуке, от чего позеленевшее, тщательно выбритое лицо казалось еще мертвеннее. Галстук съехал на сторону, в жилете не были застегнуты две пуговицы. Рыжеватые, поредевшие волосы вихрами торчали на темени. Он быстро и отрицательно затряс большой головой, давая понять блестящему обществу, что мешать не будет, замер, сдерживая дыхание, и на его больном, осунувшемся лице выразилось благоговейное внимание. Ясные детские глаза под древним лбом засияли внутренней радостью удовлетворения. Казалось, Слязкин думал: «Наконец-то я их всех отыскал!»
Великий человек продолжал говорить тонким голосом, как будто кричал на кого-то. Быть может, он не видел вошедшего, так как, впадая в пафос, нередко переставал замечать окружающее и забывал где находится. В эти минуты он был похож на одержимого.
Приветливым дружеским светом светила лампа; самый воздух этой комнаты, до потолка наполненной бумагами, книгами и гравюрами, казался умным.
На письменном столе на том же месте, что и в прошлую зиму, лежало латинское евангелие.