– Читал, помню в прошлом или позапрошлом году он написал ... ну... как его?.. В этом стихотворении есть одна строчка, которую он у меня украл, старик, поверь.
стихи Боцкого читать невозможно. Сам удивляюсь, что прочитал одно.
– А Востенко читали?
– Какого Востенко? Теперь каждый хмырь, хмурь пишет стихи, дать им всем по мозгам, хрем-хрим-хрум. Востенко. Ха-ха, ты меня убил! Есть у нас один Востенко да он на студии Ленфильм подвизался. Вот уж не знал, то он пишет стихи.
– Да я про того Востенко, которого вы минуту назад превозносили.
– Конечно, знаю, знаком. Друг на века! Кто в Питере не знает Востенко? Читал стихи его ни раз. Он сам мне их давал, даст и скажет, бывало... Там описана одна штучка. .. Приходим к Тамаре. Боцкого взяли с собой. Фиг с ним, не жалко. А у нее собрались девочки. Галя и Соня. Я сначала Галю, а потом Соню. Тамару оставил под занавес. Понимаешь, старик, еду из Питера в скором, повесил пиджак на вешалку, а у меня кошелек из кармана свистнули. Сижу на мели, без гроша, потом встретил поэтессу, ты ее знаешь. Венеру Губареву. Ну и ну... Ну, девочка что надо. я ей говорю... Пили три дня. . . А потом... Займи, старик, трешку, выпить хочется! С Боцким не обдайся! Востенко люби! Он этого стоит. Поверь один раз в жизни.
Надоела мне эта лошадь дальше некуда. Теперь вспомнил. где я его видел, несколько дней тому назад он шлялся по столикам в кафе "Националь". И к нам подсел, но Голев его попер, вот и я решил отвязаться.
– Послушай, – говорю, если ты хоть одно стихотворение Боцкого или Востенко
прочитаешь, дам тебе чирик без отдачи.
– Что ж, отвечает он, – если денег нет, так бы сразу и сказал, нечего морочить голову честному труженику.
Отошел он от меня, Еще к кому-то прилип, через минуту по залу разносилось;
– Боцкий дерьмо! Востенко гений! Настоящий, стоящий поэт! А Боцкий. хрум-храм.
А в ответ доносилось;
– Я тебе за это, хрум-храм. по морде дам!
– Я хотел сказать, Боцкий как поэт не стоит мизинца Востенко!
А в ответ доносилось:
–- Мы и без твоего Боцкого проживем, ставь бутылку, гад!
Поэт Лошадь;
–Да я... чтоб не сойти… Клянусь … Вчера... Позавчера. .. Денег нет...
А в ответ доносилось;
– Ну и мотай отсюда, если денег нет. хмырь, хмарь, хмурь!
Поэт Лошадь;
– Да я ничего... овёс теперича вздорожал.
Мера овса,
Мера муки.
Мера зерна.
Мера водки.
Селедки. Подметки!
С Т И Х И
Пустой сон
В первой
Половине ночи
Капало
Капало
Царапало
Царапало
Что капало
Что царапало
* * *
Если вы смотрите
На Холина
И видите Холина
Знайте
Вас водят за нос
Если вы смотрите
На Холина
И видите 35
В 35 степени
Перед вами Холин
* * *
М Ж
-----------------------------------------------------------------------------
А.Грецки
РАДУГА РАСПАДА
... В поэме Елены Кацюбы "Свалка" не устанавливается временного и изначально произвольного соотношения между вещью и словом – здесь вещь есть слово. На визуальном уровне они имеют общее происхождение, слагаясь из знаков пишущей машинки. Все подчинено постижению слова, его неисчерпаемости и неуничтожимости. Вещь на свалке умирает. Слово переживает новое рождение.
"Свалка" открывает возможности языка, как радуга обнаруживает спектральность света. Коловращение слов задает особый ритм текста, единица ритма – вся последовательность превращения слова в своего двойника, в свое .зеркальное отражение, полный переход от одного края спектра к другому.
"Свалка" поглощает слова, слова распадается на части, но энергия притяжения слова соединяет осколки, рождая новые слова. Распавшееся слово, заключенное во фразу, легко восстанавливается; для этого достаточно уцелевшего зеркала, которое, переразлагая пространство, способно повернуть время вспять. Так создается био-смерте-графия – структурный центр поэмы и ее форма. Энергия "био-смерте-графии" сконцентрирована в зеркальном палиндроме "С авто от вас".
Предположим» что справа живой текст – "био-графия", а слева – мертвый – "смерте-графия". Впрочем, можно и наоборот. Направления рождения и смерти не определены, задана только их противоположность. Обращенный текст создает новую реальность, свое Зазеркалье, где справа окажется мертвый язык, слева – живой. С самого начала задается ритм деления текста – "дыхание языка" – именно оно выделяет язык как код.
Происхождение поэмы связано с традицией словесных игр: омографов, шарад, метаграмм и др. В центре поэмы – не статичное слово с устойчивым набором значений, но слово превращающееся, рождавшееся и рождающее. Метаморфозы слова и вещи как слова утверждается единство смысла; движение в языковом пространстве у концептуалистов сменяется на "свалке" движением в языковом времени – "вспять и вглубь, к препредмету, к своей сущности. Так образуется своего рода периодическая система языка» и в ней – ключ к поэме. Впрочем» кому-то это может напомнить разыгрывание шахматной партии, а сама таблица – шахматное поле. В связи с этим вспоминается известная аналогия Ф. де Соссюра, сравнившего языковые знаки с шахматными фигурами. Однако теория Соссюра основывается на представлении о произвольности знака, а в поэме утверждается его (знака) непроизвольность и незаменимость.
Шахматный орнамент в античности осознавался как "образ первозданного космоса, где расчлененного на противоположности» но сохранявшего первобытное единство», как небо и земля, суша и вода, день и ночь, мрак и свет, жизнь и смерть – уже отделено, но еще неотделимо". Если шахматный орнамент воплощает "надчеловеческий уровень бытия», то свобода словесной игры законы метаграммы (произвольность в выборе пути от начального слова к конечному) позволяет его "очеловечить".
В свое время И.П.Смирнов высказал предположение об обратной последовательности диахронических систем и тех психических фаз. которые проходит в своем становлении
индивид. Культура в своем развитии стремится к мышлению ребенка (мысль эта называлась рискованной; впрочем, она рискованна не более, чем идея Флоренского об обратной перспективе и встречном движении энергий "того" и "этого" света). Действо распада слова соотносимо с ритуалом. "Жертвоприношение" слова выявляет его сакральную природу.
Текст поэмы номинативен. Каждое имя - троп. Миф о "языке богов" утверждает обязательную множественность этимологии имени. Метаморфозы слова на свалке возвращают имени изначальную многозначность и тем самым – его бессмертие.