Тем вечером Эдвард пришел к ним ужинать, она вспоминает вопросы. Ты знаешь адрес своей мачехи? Бабушек и дедушек нет? Дядей и теток нет? Ты знаешь что-нибудь про папины денежные дела?
Они поселили его в комнату наверху, откуда у него был вид поверх крыш на Палисейдс за рекой и на кусочек самой реки между деревьев, где иногда летом, если повезет, можно увидеть проплывающие катера.
Никто не думал не гадал, что у Эдварда и Сьюзен что-то начнется. Он сказал: давай договоримся. Ты не хочешь, чтобы я жил в твоем доме, и я сам не хочу здесь быть, но ничего не поделаешь и говорить тут не о чем. Не суйся ко мне в комнату, а я не буду соваться к тебе.
Он сказал: чтобы потом не было недоразумений — то, что я мужчина, а ты женщина, ничего не значит, согласна? Ты не ждешь, что я буду звать тебя на свидания, а я ничего не жду от тебя. Просто так вышло, что мы квартируем в одном доме.
Менее великодушная, чем ее родители, она не хотела, чтобы он там жил, поскольку его присутствие нарушало семейную приватность. Когда он сказал это впервые, она обрадовалась, решив, что расставлены точки над i. Потом, когда он это повторил, она раздражилась. Когда он повторил это в энный раз, она по-настоящему разозлилась, но к тому времени ее злило в нем все, и она понимала, что судит предвзято.
Он прожил у них год. Когда никто не пригласил ее на весенний бал, он любезно сходил с нею. Они вместе готовили уроки и хорошо учились. Летом он ездил с ними в Мэн. Бывали мирные минуты, которые она едва замечала. Он ни разу не обмолвился о том, что хочет стать писателем.
3
С того года Сьюзен не видела Эдварда до Чикаго. Восемь лет. Она поступила в аспирантуру. Он уже учился там, изучал юриспруденцию. Мать велела Сьюзен его поискать, но ей не хотелось.
Ей было одиноко и тоскливо в университете, куда она прибыла без друзей и где никого не знала. Дома она оставила кавалера по имени Джейк, который обиделся на ее отъезд и твердо пообещал не хранить ей верность. Она жила в женском общежитии и занималась в массивном готическом здании с толстыми стенами, узкими освинцованными окнами и похожим на дренажную трубу сводчатым вестибюлем, по которому гулял ветер. В каменных залах она вслушивалась в голос архитектуры, в шепот преподавателей, не говоривших громко, в настороженность однокашников, державшихся на расстоянии. Она разумно пыталась отделить обычную осеннюю тоску (серые здания, чуть светлеющие в листопад) от своей собственной тоски (по Джейку, или по детству, или по вольной Сьюзен) и все это — от монастырской тоски интеллектуальных штудий в окружении неспокойных кварталов, слывших опасными.
Где-то в этом деловитом монастыре был Эдвард. Ее неприязнь к нему давно забылась в ностальгии, но она его не искала. Он сам ее нашел, случайно. Она шла по 57-й улице в книжный и услышала сзади: «Сьюзен, подожди!» Как он был хорош, изменившийся, статный, высокий и обворожительный Эдвард, протянувший ей руку: «Я так и знал, что ты здесь». Нарядный, пальто и галстук, очки сверкают, он взял ее под локоть и увлек в «Стейнвей». «Пойдем выпьем колы».
Двое бывших детей, встретившихся после детства. Главная их забота — показать, что они уже не дети, отсюда — дружелюбие и корректность, сверхвежливость. Расспросы о матери и отце, брате и сестре. Демонстрация — как бы невзначай — своего продвинутого ума и настойчивая пропаганда своего жизненного выбора. Никаких напоминаний о том, как все было ужасно. Он занимается юриспруденцией, она — английской словесностью. Он живет в квартире, она — в общежитии. Его благодарность: я никогда не забываю доброты твоих родителей.
Он показал ей где что, они встретились перекусить в Общей столовой, ревизовали прочие местные заведения: в «Айда-Нойес-Холле», в Международном корпусе. Он указал ей букинистические магазины, сводил в Институт востоковедения и Музей науки и промышленности. Научил ее добираться до центра по железной дороге и познакомил с Институтом искусств и Аквариумом Шедда.
Она была поражена переменой в нем: он то ли покрыл себя каким-то новым защитным слоем, то ли сбросил прежний. Он так и сказал: я больше не тот гнус. Он был учтив, вежлив, галантен. Тогда галантность еще не успела выйти из употребления, а у него она была столь неукоснительной, что действовала ей на нервы: хождение по краю тротуара, открывание дверей, отодвигание стульев — старо, избито. Но она находила это чудесным. Спишем на былую неприязнь. У нее остались такие воспоминания о том, как он вел себя раньше, что, когда грубость сменилась благовоспитанностью, благовоспитанность показалась сказкой.