Но двадцать лет замужества (никак не безмятежного) позволяют Сьюзен непредубежденно задуматься, каково было бы не расставаться с Эдвардом. Останься она с ним, превратилась бы в Стефани. И даже принимая в подобающий расчет Рози, Дороти и Генри, Сьюзен больше не боится задать себе вопрос, непременно ли жизнь в качестве Стефани была бы сколь-нибудь хуже жизни в качестве Сьюзен.
Однажды она спросила его, почему он хочет писать. Не почему хочет быть писателем, а почему хочет писать. Его ответы каждый день разнились. Это еда и питье, сказал он. Ты пишешь, потому что все умирает, — чтобы спасти умирающее. Ты пишешь, потому что мир — это невразумительный сумбур и его не видно, если не обозначить словами. Твое зрение притуплено, а когда пишешь, то как будто надеваешь очки. Нет, ты пишешь оттого, что читаешь, — чтобы истории из твоей жизни работали на тебя. Ты пишешь потому, что в твоем уме стоит гвалт и ты прокладываешь сквозь этот гвалт путь, чтобы разобраться в себе. Нет, ты пишешь потому, что заперт в своем черепе. Ты вводишь зонды в черепа других людей и ждешь ответа. Единственный способ дать тебе понять, почему я пишу, сказал он, это показать тебе, что я пишу, а я к этому еще не готов.
Большего ей не требовалось. Он подал это как жизненную необходимость. Она, правда, боялась: вдруг то, что на деле выходит из-под его пера, не утолит его голода. Узнав, что он бросил писать и стал продавать страховки, она понадеялась, что он как-то сумел сделать для себя страхование такой же подпиткой.
В его кредо Сьюзен смущало одно. Если писать — это жизненная необходимость, то что же делать ее студентам? Или ей? За вычетом писем, случайных дневниковых записей, какого-нибудь мемуара в блокнот, она не писатель. Как же она выжила?
Ну, она читатель. Эдвард не мог жить без писания, а она не могла жить без чтения. И без меня, Эдвард, говорит она, твое существование не имело бы смысла. Он передатчик, он отдает, она — приемник, она чем больше принимает, тем богаче становится. С хаосом в голове она справлялась, упорядочивая сумбур посредством чужих определений — под этим она понимала постоянное чтение, с помощью которого создала интересную архитектуру и географию себя. За годы она построила цветущую цивилизованную страну, богатую историей и культурой, с такими пейзажами и панорамами, которые и не снились ей в те дни, когда Эдвард хотел показать миру, как он его видит. Какими скудными казались эти видения рядом с землями, которые видела она. В последующие годы она великодушно желала ему расширить свой кругозор. И тут — «Ночные животные». Расширил ли он свой кругозор — неизвестно, но, по крайней мере, он нечто так видит и показывает это, и Сьюзен за него рада.
Весь день, хлопоча по дому, Сьюзен предвкушает вечернее чтение. Она отринула мысли об Эдвардовом сумасбродстве, которое не превосходило ее собственное. Суди об этой книге беспристрастно и радуйся ей. Если Эдвард, который ее написал, кажется умнее и лучше Эдварда, которого она знала, то удивляться тут нечему. Она предвкушает пятничную встречу с новым Эдвардом, прибавившим двадцать пять лет зрелости. Но будь готова к тому, что сияния он излучать не будет. Хотя некоторые писатели кажутся как люди лучше своих книг (сами они тебе нравятся, а то, что они пишут, — нет), другие — не такие уж славные, себялюбивые и хмурые, а книги их при этом привлекательные, умные и полные света.
Но все-таки, говоря по правде (по правде Сьюзен), Эдвард «Ночных животных» все еще скрыт. Спрятан в накале истории Тони, как полицейский, невидимый за фарой-искателем. Так будет не все время. Когда Тони, пройдя по следу своей беды, отыскав убитую жену с дочерью, перейдет от общечеловеческого в своем несчастье к тому, что есть в нем лично его, Тониного, — появится ли Эдвард тогда? Сьюзен думает, что сказать, пока этого не произошло. Сейчас только вот что: начал ты недурно. Если не сдюжишь, то хотя бы это никуда не денется. И это большое облегчение, Эдвард, ты даже не представляешь себе, какое это облегчение.