Дом был пустым резервуаром, наполненным скорбью. Их пустые призраки витали повсюду, где их не было. Не было в шкатулке с украшениями, оставленной открытой на туалетном столике. Ни в выдвижных ящичках, ни в шкафах, где висели ее платья, где он трогал их ткань. Он намотал на голову ее толстый серый свитер. Сентиментальный и благочестивый, он полил цветы в подвесных горшках, которые она оставила в прихожей. Убрал сине-белый фарфор. Она не сидит на хичкоковскими стульях, не пользуется электрической открывалкой на кухне. Не печатает письма за своим старым столом в комнате, которую называет швейной, хотя она там не шьет. Нет ее ни в мольберте, ни в безумной палитре, ни в необрамленных холстах у стены в мастерской.
Как безучастны две ее большие картины в гостиной — одна сплошь бледно-голубая, как туманное море ранним утром, другая в розовых и оранжевых тонах, — безмятежные и незыблемые, не ведающие о насилии, изнасиловании и молотке впереди. Дурацкая плюшевая панда Хелен, символ сентиментальности с соответствующими своему назначению большими стеклянными глазами и великоватой головой, действует на него именно так, как и должна, сидя на кровати в комнате дома, который построил Джек.
Утром он ждал шума воды в ванной. Ожидал услышать дверь и шаги по дорожке, отбывающие в школу. Уходя, он хотел попрощаться, но она, видимо, ушла наверх. Когда днем он вернулся, она рисовала в мастерской, он слушал, стоя под лестницей. День подвигался, он готовился услышать, как вторая ворвется в дверь. После обеда ждал ее, чтобы идти гулять.
Он все время подстраивал себе эти ловушки, чтобы их отсутствие не становилось привычным и поддерживало ровный ток скорби. Это позволяло ему осознавать ее снова и снова. Он специально забывал и затем воссоздавал последовательность, в которой все происходило. Странные продолговатые формы в церкви, укрытые белой тканью, были после брезентовых коконов, вынесенных из кустов, а те — после манекенов в кустах. Манекены появились после того, как их увезли ночью в машине, а это было после всего, что когда бы то ни было происходило в этом доме. Ничего в этом доме не было после того, что произошло на дороге, ничего нет новее, свежее их гибели. Последним, что осталось от них в твоей памяти, изумленно сказал себе Тони Гастингс, всегда будут их испуганные лица в уезжающей по дороге машине.
Он поговорил с нею об этом. Он сказал: хуже всего было, когда Рэй с Турком вломились к вам в машину. Нехорошо было, согласилась она. Нет, поправился он, хуже всего — когда я только увидел что-то в кустах и понял, что это вы. Она улыбнулась. Он сказал: я бы хотел, чтобы ты могла рассказать, что с тобою было. Я тоже, сказала она.
Вечером вторая ухает вниз по лестнице через две ступеньки, грохот об пол, хлопает застекленная дверь. Он спросил: что мне делать с ее вещами, плюшевыми зверями, китайскими лошадками, мне нужен твой совет. Я знаю, сказала она.
2
Наверху у бедного толстого Генри «Траурный марш на смерть Зигфрида» играет слишком громко, как рок. Сделай потише, кричит Сьюзен Морроу и слышит телефон, это снова из Нью-Йорка звонит Арнольд. После разговора она возвращается к рукописи, в голове у нее еще звенит Арнольдово ликование. Оно перекрывает путь чтению и стирает Тони Гастингса, сводит его на нет. Новость — это Вики, а ликование Арнольда — это ужас Сьюзен, но он этого не знает. Придется ли им оставить этот дом ради карьерного роста Арнольда? Вопрос заостряет ее зрение, заставляет ее взглянуть на свою жизнь с этого диванного уголка. Обои, камин, картины, лестница, перила, панели. Снаружи — лужайка, клен, угол улицы, фонарь. У нее здесь друзья: Мария, Норма. Забирать детей из школы во имя Вики. Они расстроятся, они, быть может, будут обреченно рыдать, — навеки потерянные приятели, подружки и лучшие друзья. Может быть, будет рыдать и Сьюзен, ничего не сказавшая об этом по телефону Арнольду, чтобы тот не обвинил ее в эгоизме и мещанстве. Довольно она отстаивала свои права и потом переживала. Она не хочет ссориться с Арнольдом.
Он полагает, что она согласится с его решением. Он, быть может, даже думает, что они пришли к этому решению совместно. Они его обсудят. Она задаст ему вопросы, которых он от нее ждет, дабы помочь ему принять уже принятое решение, — подскажет ему его мысли, напомнит ему о его выгоде. Она положит на одну чашу весов его любовь к хирургическому искусству и заботу о пациентах, а на другую — престиж и возможность творить добро в национальном масштабе. Если ей все это не по нраву, она не скажет, иначе он подумает, будто она пытается заставить его пренебречь своими интересами. Она упомянет детей и их интересы, но если он скажет, что дети обвыкнутся, и заговорит о преимуществах, которые дадут им Вашингтон и успешный отец, она, разумеется, его поддержит.