Рядом с ним Уитт, которого, видимо, не тревожили эти вопросы, встал на колени и осторожно высунул голову над выступом. Белл продолжал размышлять.
Здесь не было подобия смысла. А переживаний было так много, и они были такими запутанными, что не было никакой возможности расшифровать или распутать их. Ничего не решилось, никто ничего не узнал. Но самое главное — ничего не кончилось. Если бы даже они захватили весь хребет, ничего бы не кончилось. Потому что завтра, или послезавтра, или еще через день от них потребуют делать то же самое и, может быть, в еще худших условиях. Эта мысль была такой беспощадной, такой ошеломляющей, что она потрясла Белла. Остров за островом, высота за высотой, плацдарм за плацдармом, год за годом. Это его поражало.
Когда-нибудь это кончится, обязательно кончится, и почти наверняка — победой, вследствие промышленного превосходства. Но это время не имеет никакого отношения к любому отдельному человеку, который сейчас воюет. Часть людей может выжить, но ни один отдельный человек выжить не может. Это расхождение в методах подсчета. Слишком огромное, слишком сложное, слишком трудоемкое дело — принимать в расчет каждого отдельного человека. Учитываются только скопления людей, только объединения людей, только их множества.
Бремя такого положения было убийственным, почти невыносимым, и Беллу не хотелось думать об этом. Свободные люди? Ха! Где-то между высадкой на остров первых морских пехотинцев и сегодняшним боем американская военная доктрина претерпела изменения: от индивидуалистской перешла к коллективистской — а может быть, это только его заблуждение, может быть, это только кажется ему, потому что он сам теперь участвует в бою. Но «свободные люди»? Что за дурацкий миф! Множества свободных людей, может быть, объединения свободных людей. Итак, наконец выявилась суть серьезных размышлений Белла.
В какой-то неопределенный момент между вчерашним и сегодняшним днем к Беллу сама по себе пришла мысль, что статистически, математически, арифметически или считая любым другим способом, он, Джон Белл, по всей вероятности, не сможет пережить эту войну. Он, по всей вероятности, не сможет вернуться домой к своей жене Марти Белл. Поэтому, в сущности, безразлично, что делает Март, изменяет ему или нет, потому что его не будет, чтобы ее осудить.
Чувство, которое породило это откровение у Белла, не имело ничего общего с жертвенностью, примирением, прощением или миролюбием. Напротив, это было раздражение, щемящее чувство беспомощности перед крушением своих надежд. Ему захотелось почесать бока и спину о камень, чтобы унять зуд. Он по-прежнему лежал лицом к скале.
Рядом с ним Уитт, стоя на коленях, выглядывал из-за выступа. Вдруг он закричал, и одновременно с другого конца закричал Долл:
— Кто-то идет!
— Кто-то идет! Кто-то на нас идет!
Вся цепь за выступом как один человек вскочила на ноги и бросилась вперед с винтовками наготове. В сорока метрах семеро кривоногих, истощенных японских солдат бежали на них по лишенному травы участку с ручными гранатами в правых руках и винтовками с примкнутыми штыками в левых. Автомат Кекка, после того как он выпустил почти все патроны по пути вверх, безнадежно заело. Однако дружный винтовочный огонь из-за выступа быстро решил судьбу семерых японских солдат. Только одному удалось бросить гранату, но она не долетела и не разорвалась. В ту секунду, когда должна была разорваться эта граната, позади позиций отделений раздался громкий, звенящий, полузаглушенный взрыв. В горячке боя солдаты продолжали стрелять в семь тел, лежащих на склоне. Когда прекратился огонь, еще шевелились только два тела. В наступившей вдруг тишине Уитт, тщательно прицелившись, вогнал в каждое смертельную пулю.
— Никогда не знаешь, чего ожидать от этих хитрых подонков-самоубийц, — сказал он. — Даже когда их ранят.