Стейн, не отрывая от него бинокля, ждал. Его не покидало предчувствие, что должно случиться что-то более важное, более потрясающее. Несколько секунд назад он был жив, и Стейн с ним разговаривал, а теперь он мертв. Внимание Стейна отвлекли от его мыслей два обстоятельства. Во-первых, Телла, который теперь стал кричать высоким, дрожащим, захлебывающимся истерическим фальцетом, совершенно отличным от прежних криков. Взглянув на него в бинокль — Стейн почти совсем забыл о нем, наблюдая за санитаром, — он увидел, что Телла перевернулся на бок, прижав лицо к земле. Очевидно, он был еще раз ранен и, стараясь одной окровавленной рукой удержать вываливающиеся из живота внутренности, другой рукой ощупывал новую рану в груди. Хоть бы наконец его убили, раз уж решили доконать! Его вопль, который прерывался только для того, чтобы сделать всхлипывающий вдох, показался всем еще страшнее прежних криков. Японцы больше не стреляли. Словно в доказательство, издалека слабо донесся голос, который несколько раз прокричал с японским акцептом:
— Крици, янк, крици! Плаць, янк, плаць.
Когда Стейн лежал, глядя на Теллу, и думал, что делать, он заметил уголком глаза в бинокль кое-что, привлекшее его внимание. Из травы на правом отроге возвышенности возникла фигура человека. Он с трудом тащился по низине, потом начал взбираться на передний скат высотки. Повернув бинокль, Стейн увидел, что это сержант Маккрон; он шел, заламывая руки и плача. На его грязном лице от глаз до подбородка пролегли две большие белые полосы чистой кожи, оттеняющие глаза, словно на лицо был наложен грим трагического актера из греческой драмы. Он все шел, а сзади, с хребта, японцы открыли огонь из пулеметов и винтовок, вздымая вокруг него облачка пыли. А он все шел, сгорбившись, с искаженным лицом, заламывая руки, похожий больше на старуху на похоронах, чем на боевого пехотинца, не ускоряя шаг и не уклоняясь. Застыв с биноклем, Стейн в невероятной ярости наблюдал за ним. Но Маккрон оставался невредим. Дойдя до вершины высотки, он уселся рядом с капитаном, все еще заламывая руки и плача.
— Убиты, — жаловался он. — Все убиты, капитан. Все до одного. Остался я один. Все двенадцать. Двенадцать молодых парней. Я о них заботился. Учил всему, что знаю. Помогал им. Все напрасно. Убиты.
Очевидно, он говорил только о двенадцати солдатах своего отделения, а Стейн знал, что все они не могли быть убиты.
Поскольку он сидел на открытом месте около распростертого капитана, кто-то схватил его за лодыжку и потянул вниз от гребня. На лице Файфа, который лежал, глядя испуганными глазами на Маккрона, появилось недоверчивое выражение, казалось говорившее, что хотя в словах Маккрона и есть доля правды, но это не вся правда. Файф решил, что Маккрон, как и Сико, нашел разумный предлог уйти с передовой. Это не обозлило Файфа. Напротив, он почувствовал зависть, и ему страстно захотелось найти подобное средство, которое он сам мог бы успешно использовать.
По-видимому, и Стейн почувствовал что-то подобное. Бросив еще один взгляд на заламывающего руки, плачущего, но находящегося теперь в безопасности Маккрона, Стейн обернулся и вызвал санитара.
— Я здесь, сэр, — отозвался младший санитар, оказавшийся рядом.
— Отведи его в тыл. Оставайся с ним. А когда пойдешь обратно, скажи там, что нам нужен еще один санитар. По крайней мере, один.
— Слушаюсь, сэр, — серьезно ответил парень. — Пошли, дружище. Вот так. Пошли, парень. Все будет в порядке. Все будет в порядке.
— Да пойми, что все убиты, — серьезно сказал Маккрон. — Как может быть все в порядке? — Однако он позволил увести себя за руку. Они с санитаром скрылись за второй складкой, метрах в ста позади, и это был последний раз, когда третья рота видела его, хотя некоторым позднее и довелось увидеть его угрюмое лицо в дивизионном госпитале.
Стейн вздохнул. Когда новый кризис миновал и были приняты меры, он мог снова обратить внимание на Теллу. Итальянец все еще издавал пронзительные, воющие крики, и казалось, что он никогда не замолчит. Если так будет продолжаться, все потеряют покой. На секунду Стейну представилась трагическая и романтическая картина, как он поднимает карабин и стреляет в голову умирающего человека. Такое можно видеть в кинофильмах и читать в книгах. Но это видение растаяло, так и не осуществившись. Не такой он человек, и знает, что никогда не сделает такого. Позади резервный взвод, прижавшись щеками к земле, растянувшись длинной цепью, с напряженными, невыразительными грязными лицами смотрел на него белыми, действующими на нервы глазами. Крики, казалось, раскалывают воздух, будто огромная циркулярная пила распиливает гигантские дубовые бревна, дробит на части позвоночник. Но Стейн не знал, что делать. Он не мог послать к Телле еще одного человека. Его охватывала невероятная буйная ярость при мысли о Маккроне, неспешно шагающем под огнем совершенно невредимым. Он раздраженно махнул Файфу рукой, требуя телефон, чтобы доложить подполковнику Толлу то, что не успел сделать из-за криков Теллы. Вдруг, когда он, нахмурившись, собрался сделать вызов, справа возникло, колыхаясь и ревя, какое-то большое зеленое тело — зеленый валуи, увенчанный маленьким камнем металлического цвета. Взяв земные дела в свои руки, это тело перевалило через гребень, изрыгая гортанным голосом непристойные ругательства. Прежде чем Стейн успел крикнуть одно слово — «Уэлш!», первый сержант уже бежал во всю прыть в низину.