Кончилась война. Я находилась на западе Германии и очутилась в руках у американцев, в лагере для перемещенных лиц. Прошло еще около года, и все началось сначала: меня опять вызвали, на этот раз к американскому начальству. В кабинете сидело двое в штатском; я их видела впервые. Они оба вполне прилично говорили по-русски. Как оказалось, они превосходно знали все, что со мной произошло, как и почему я превратилась в Величко. Не тратя времени попусту, они заявили, что намерены передать меня вместе с группой других перемещенных лиц советским властям, но если там узнают мою историю, то мне не миновать расстрела.
Я пожала плечами: мне было все равно. Они это заметили. «Напрасно вы так безразлично к этому относитесь, — заявил один из американцев. — Подумайте о своих близких. Ваше разоблачение грозит тяжелыми последствиями для вашего брата, для тети, дяди. Ваш дядя, кстати, известный профессор Навроцкий, не так ли? Каково ему будет?»
Нет, муки мои не кончились. Впервые со мной заговорили о моих близких, и это было страшнее всего, что я пережила раньше.
«Впрочем, зачем вам погибать, — сказал тот же американец. — То, что знаем мы о вас, русские не знают и могут не узнать. Больше того, они никогда и не узнают, если вы будете вести себя хорошо».
Оказывается, «вести себя хорошо» означало: вернувшись на родину, стать предателем».
Миронов на минуту оторвался от письма, задумался. Да, слова: «русские не знают… и не узнают», «будете вести себя хорошо…» — были ему знакомы. Еще бы! Ведь именно этими словами начиналась запись на клочке бумаги, обнаруженной за подкладкой куртки Ольги Корнильевой.
Луганов перехватил его взгляд и кивнул головой: читай, читай дальше.
Андрей вновь взялся за письмо.
«Жорж, — писала Корнильева, — представь себе на минуту, ведь я ничего плохого не сделала, а меня загнали в западню, предложили стать предателем, изменником…
Я, конечно, отказалась. Тогда они заявили, что все равно передадут меня в советскую зону и все обо мне сообщат советским органам безопасности, что я погублю тебя, твою семью, дядю, тетю… Ты понимаешь?
Что было делать, какой мог быть выход? Промучившись ночь, я приняла решение: наутро я согласилась на их требование, подписала какое-то обязательство, получила адрес, по которому должна была явиться в Воронеже (мне было предложено ехать в Воронеж к дяде и тете), и через несколько дней оказалась в советской зоне.
В Воронеж я, конечно, не поехала: я и не собиралась выполнять их гнусных заданий. Цель у меня была одна: вернуться на родину, где-нибудь затеряться и умереть, умереть на родной земле.
Так бы оно и было, если бы я не выбрала Куйбышев, не встретила Садовского. Ах, Жорж, что это за человек, как много он сделал для меня! А я?
Да что там говорить!.. Хорошо, наберись терпения, конец близок. О дальнейшем, кроме двух последних лет, писать не буду. Ты знаешь, как день за днем, шаг за шагом Валериан Сергеевич возвращал меня к жизни, как стал моим мужем, как мы жили… Не знаешь только, что все эти годы творилось в моей душе, с каким ужасом я глядела на каждого нового человека: не американцы ли его подослали? Но нет, судя по всему, они потеряли мой след. Только уверовав в это, я дала согласие стать женой Валериана Сергеевича. А тревога все-таки не проходила, хотя с каждым годом становилась все меньше.
И вот, когда я уже думала, что все позади, свершилось непоправимое: мы поехали с Валерианом Сергеевичем в Сочи. Я тебе писала тогда. О, если бы я могла знать, чем кончится эта поездка!..
Через несколько дней после приезда мы решили отправиться в дендрарий, и там… там я увидела того человека. Да, это был он, все еще цветущий, полный сил. Самое страшное, что и он заметил меня. Я попыталась ускользнуть — напрасно. Он меня выследил. Я умоляла Валериана Сергеевича бросить все, немедленно уехать, надеялась скрыться, бежать. Но объяснить мужу ничего не могла, не могла… А Валериан Сергеевич меня не понимал, мои просьбы принял за блажь, за каприз.
Прошел день, и этот негодяй, воспользовавшись тем, что Валериан Сергеевич ушел из санатория, проник ко мне в палату, проник, как вор…
Разговор был коротким: с первых слов мне стало ясно, что он знает все, знает о моем обязательстве американцам. «Вот что, голубушка, — сказал он, — или ты поедешь со мной и будешь делать все, что я потребую, или завтра же о твоих художествах станет известно властям. В твоих руках не только твоя судьба, но и судьба твоего братца, тетушки, твоего муженька. Выбора у тебя нет».
Да, выбора не было, и вот я бросила мужа, стала «женой» инженер-подполковника Черняева. (В таком облике выступал теперь этот человек.)
Первое время он не очень посвящал меня в свои дела, старался сломить, сломить окончательно. Этого, как ни пытался, он не добился. Да, у меня не хватило сил поднять против него открытую борьбу, но и помощницей в его подлых, преступных делах я не стала.
Что я могу сказать? Сейчас все накалено до предела, каждую минуту я жду смерти и не боюсь ее. Смерть — для меня избавление. Но вы: ты и твоя семья, Валериан Сергеевич, что будет с вами? Если бы не боязнь этого, я давно заявила бы о нем куда следует или сама ушла из жизни. Но как мне быть, когда гибель грозит и вам?
Жорж, дорогой, я измучилась, я так исстрадалась — сил нет. Что мне делать? Что делать? Вот уже скоро год, как я пишу тебе письмо за письмом и рву, рву…»
Миронов опять остановился, провел рукой по лбу: да, вот он, ответ, вот откуда злосчастный кусочек бумаги…
«…пишу тебе письмо за письмом и рву, рву, — вновь перечел Миронов. — Но это я отправлю — больше нельзя. Молю тебя — приезжай, ты найдешь выход. Если не сможешь, напиши, телеграфируй. Я придумаю что-нибудь, сама приеду к тебе. Только не пиши на домашний адрес, пиши до востребования, не то письмо может попасть в лапы этого зверя. Да, кстати, последние дни он стал что-то ласков, уговаривает меня съездить на курорт. Что-то еще надумал?
Сегодня — пятнадцатое. Письмо ты получишь через три-четыре дня. Десять дней я буду ждать ответа. Значит, до двадцать седьмого — двадцать восьмого. Можешь не отвечать: я все пойму…
Твоя Ольга».
Прочитав последние строки письма, Андрей скрипнул зубами и так сжал кулаки, что побелели костяшки пальцев. Он порывисто встал, шагнул к Корнильеву и протянул ему руку:
— Простите, Георгий Николаевич, что так неласково вас встретил, но кто мог знать, мог подумать?.. А Ольга Николаевна… Ах, Ольга Николаевна! Вот глупость, какая глупость! До чего же ее запугали, запутали! Ну, что ей было сказать вам раньше, сказать правду Валериану Сергеевичу, прийти, наконец, к нам. Я понимаю — раньше… Но после пятьдесят третьего года? Неужели она так-таки ничего и не поняла? Нет, не поняла, и вот расплата… Оставим это, однако, что теперь судить? Перейдем к делу. Как, Георгий Николаевич, можете ли вы что-нибудь сказать об этом человеке? Кто он? Из письма можно понять, что он мог быть вам известен?
— Ума не приложу, — развел руками Корнильев. — За эти сутки я десятки и сотни раз перебирал всех наших общих с Ольгой знакомых — а таких не так уж много — и ни до чего не мог додуматься. Среди тех, кого я знал, человека, способного на такое… на такие… Нет, не было.
Миронов задумался:
— А что, Георгий Николаевич, — внезапно сказал он, — если мы вам покажем этого… Черняева?
Корнильев вздрогнул.
— Если надо… — сказал он сдержанно. — Если вы считаете нужным… Я готов…
— Сделаем так, — решил Миронов. — Видите, здесь, в стене, нечто вроде ниши; там висит мое пальто. Ниша задернута портьерой. Я вызову так называемого Черняева на допрос, ненадолго, а вы поместитесь тут, в нише. Она просторная. Из-за портьеры вы сможете рассмотреть этого человека, он же вас видеть не будет. Согласны?
Корнильев пожал плечами:
— Как вам будет угодно. Я целиком и полностью полагаюсь на вас. Вам виднее.
Миронов распорядился доставить на допрос арестованного Черняева, а сам с Лугановым принялся устраивать Корнильева в его импровизированном укрытии. Дело оказалось не хитрым, и все приготовления были закончены до появления псевдо-Черняева. Наконец в дверь постучали. Миронов задернул портьеру, и в комнату ввели арестованного.