«В любви, как на войне, каждый воюет за себя», — прочел он, раскрыв наугад книгу. Ему стало стыдно. Нет, полковник Четвериков не заслужил такого жестокого удара. И все же, что делать?
Срок командировки заканчивался. Намаявшись изрядно, измучившись от внутренней борьбы, он решил поговорить с Софьей Аркадьевной.
Радин позвонил в санчасть, попросил Софью Аркадьевну.
— Послезавтра я уезжаю. Я хочу еще раз встретиться с вами и поговорить. Это очень серьезный, — он перевел дыхание, — очень серьезный разговор, — стараясь говорить спокойно, он невольно выдавал внутреннее напряжение.
Она ответила не сразу, словно еще и еще раз взвешивая слова, которые ей предстояло произнести.
Значит, завтра, в обеденный перерыв. У Радина стало легче на душе.
Свидание было коротким и не таким, как представлялось Радину.
— Я верю вам, — сказала она. — Но нам необходимо расстаться. Уезжайте. Только не думайте, что вы разбиваете наше с Григорием Васильевичем счастье. Нет. Для себя я все решила, ваш приезд, может, только ускорил ход событий. — Она подошла к нему так близко, что он почувствовал на своем лице ее дыхание. — Но я люблю вас, мне будет трудно, очень трудно.
Она молча смотрела на него с материнской нежностью, так, как женщины глядят на дорогого, еще такого беспомощного ребенка.
— Ты приедешь ко мне… Ты будешь моей женой, — твердо сказал он.
— Приходите, мы будем ждать вас вечером… а относительно всего остального, — она развела руками, — время покажет.
Она ушла, а Радин еще долго бродил по лесу. Заплутавшись, он только к вечеру вернулся к себе в номер.
На его звонок открыла Софья Аркадьевна.
— Входите, Владимир Александрович, мы ждем вас, — сказала она.
Заглянув в комнату, Радин спросил:
— А где Григорий Васильевич?
— Да его срочно на 41-й километр вызвали, это участок капитана Семина. Но он скоро вернется.
Радин сел у стола, не в силах больше сказать ни слова. Оба молчали. Было так тихо, что слышалось тиканье настольных часов и бульканье воды на кухне.
Он взял ее руку и поцеловал. Софья Аркадьевна, не отнимая руки, долгим взглядом смотрела на него.
— Почему вы так смотрите на меня? — тихо спросил Радин.
Она не ответила, только высвободила руку.
— Вы знаете, что я сюда больше не приеду. Но уехать вот так, ничего толком не выяснив, я не могу.
Лицо Софьи Аркадьевны было бледно. Большие глаза с мольбой смотрели на него.
— Не мучайте меня. Я и без того… мне и так трудно. Это все так непросто.
— Но вдвоем нам легче найти выход из положения. Мы же взрослые люди.
Но она, словно не слыша его горячей речи продолжала:
— Мне тяжело здесь. Конечно, люди тут славные, простые, очень добрые. Но этого, оказывается, мало. Счастье еще и в том, когда жена и муж дополняют друг друга, составляя единое целое, когда они едины в интересах, в чувствах, да и во всем. Одним словом, когда они необходимы друг другу. А без этого — одиноко… Это самое ужасное, что только может придумать жизнь.
Радин вспомнил ночь на заставе, добродушного полковника с его наивными расспросами об «Анне Карениной», и почувствовал острую жалость к этим хорошим, но таким разным, бог знает, зачем соединенным людям.
— Вы не любите мужа? — спросил он.
— Не люблю. Я привязана к нему, благодарна ему за его заботу, любовь ко мне. Но любить — нет, не люблю, — подняв глаза на Радина, медленно и четко сказала она.
— Зачем же вы выходили за него замуж? — удивленно сказал он.
— Милый вы и наивный человек, хотя и писатель. Ну скажите, назовите вы мне хоть одну женщину, которая не хотела бы быть счастливой. Он мне понравился простотой, скромностью. Мне было приятно, что в меня влюбился человек, которого так уважают и ценят за мужество, даже героизм. Он робел передо мной, был застенчив. И даже это нравилось мне. Я была студенткой последнего курса, а он подполковником, боевым командиром, и вдруг — робеет передо мной. Вот и вся история.
Зазвонил телефон.
— Слушаю… Как, ты не приедешь? Утром? Почему? А Владимир Александрович сидит и дожидается тебя… Сейчас я передам ему трубку.
— Алло… Я слушаю вас, Григорий Васильевич.
— Мой дорогой писатель, Владимир Александрович. Не сердитесь на меня, — дела, — донесся откуда-то голос полковника. — Надеюсь, еще свидимся… Приезжайте снова, будем рады, — говорил Четвериков.
— Спасибо.
— Всего вам доброго, успехов, здоровья.
— И вам тоже, Григорий Васильевич. Спасибо за помощь и гостеприимство.
Он опустил голову и закусил губу, так неловко почувствовал себя в этой ситуации.
— Не вините себя ни в чем. Я понимаю вас, — Софья Аркадьевна подошла к нему. — Вам надо идти, Владимир Александрович. Уже пора.
— Но ведь вы не хотите, чтобы я уходил, — медленно сказал он.
— А я и не скрываю этого. Мне дороги часы и минуты, проведенные с вами.
— Моя добрая, моя любимая…
— Не надо. Было бы смешно превращать наши отношения в пошлый гарнизонный флирт. Ни я, ни вы не подходим для этого, — голос ее был спокоен, почти невозмутим, но Радин ясно увидел в ее глазах слезы.
Было уже поздно, когда Радин уходил от Четвериковых. Звезды сверкали в черном куполе неба. Луна только-только поднималась из-за леса и ее серебристо-серое сияние лишь слегка освещало холмы. Из раскрытых окон низких домов слышались голоса, смех. Все было обычным, но ему казалось, что весь мир перевернулся, что жизнь потекла по какому-то другому руслу, и что он не в силах что-либо изменить.
Когда Радин вернулся в Москву, он уже спокойнее вспоминал Софью Аркадьевну.
«Не напишет она мне. Уехал столичный гость, уехала вместе с ним и внезапная любовь», — огорченно думал он, проверяя утреннюю почту. А в сердце теплилась надежда, что она помнит о нем, хочет видеть его. Он с головой уходил в работу, но каждая деталь, описанная в очерке, возвращала Радина к ней. Какая-то могучая, неведомая сила тянула его обратно в места, где жила Соня. Московское лето было еще в разгаре, но близость осени уже чувствовалась во всем, — и в мягком, но уже прохладном воздухе, не успевающем прогреться за день уходящим солнцем, и в золотой паутинке на скверах и улицах. Словом, была середина августа. Со дня приезда Радина в Москву прошло больше месяца, а писем от Софьи Аркадьевны не было. Они приходили от читателей из Сибири, и с Дальнего Востока, и с Кавказа, но того, которого так ждал Радин, — не было.
И опять горькие сомнения тревожили его, и ему даже хотелось забыть об этой встрече, но он не мог, только мучился, страдал, злился на себя и на весь белый свет.
Наконец очерк был окончен и Радин облегченно вздохнул, когда сдал его в журнал. Но уже к вечеру знакомая тоска охватила Радина.
— Надо ехать… надо непременно ехать туда, — ворочаясь с боку на бок и вконец измучившись, решил он.
Телефонный звонок прозвенел отрывисто и гулко.
— Товарищ Радин, вам письмо, из Карело-Финской, — весело говорил девичий голос. — Алё, алё, вы слышите меня, товарищ Радин? Вам переслать его?
— Нет. Я сам приеду за ним, — выходя из оцепенения, закричал Радин.
Он быстро переоделся, кое-как затянул галстук, схватил шляпу и, перескакивая через ступеньку как мальчишка, выбежал на улицу.
Никогда не было это здание таким радушным, как сегодня. И солнце, и пожелтевшая зелень сквера Союза писателей, и стоявшая посреди садика скульптура мудреца, ушедшего в свои мысли, — все было радостно и ярко.
— Это ее почерк… Милая, милая, — повторял он, перечитывая письмо, никак не мог сосредоточиться и плохо понимал смысл написанного.
«Помните ли вы еще меня? Не забыли ли в суете работы и московской жизни? Если даже и забыли, все равно я благословляю тот день, когда вы приехали в наш город…»
В конце письма, уже другими чернилами, была сделана приписка: