— Не будешь упрекать меня, что я помешал тебе стать генеральшей? — пошутил Радин.
— Конечно, буду. Ведь я всю жизнь мечтала стать генеральшей.
— А станешь женой обыкновенного, ничем не примечательного писателя, — с деланной печалью сказал Радин.
— Что делать? Такова, видно, судьба, — со скорбным лицом в тон ответила она ему и посмотрела на часы.
— Я хочу уехать ночным поездом, сегодня.
Радин молчал, но по его лицу было видно, что он что-то хочет сказать.
— Говори, Володя, — сказала Софья Аркадьевна.
— Соня, дорогая, не уезжай… Останься сегодня со мной, поедешь завтра, — он смутился и почти шепотом закончил: — останься со мной…
— Нет, Володя, нет, дорогой, не могу. Я бы с радостью осталась, но… Может быть, это и несовременно и сентиментально, но я хочу быть до конца честной с мужем. Я буду свободна только после развода.
Радин ничего больше не сказал, хотя все в нем протестовало против такого несколько странного и непонятного принципа.
Письмо было написано неровным, чуть косым почерком.
«Итак, все решилось. Я, хоть и решила все твердо, но не знала, как сказать. В душе было все: стыд, смятение и даже страх…
— Гриша, я через день-два уезжаю.
— В Ленинград? — чуть оторвавшись от газеты, спросил он.
— Я уезжаю совсем, — вдруг произнесла я, и мне сразу стало легко.
— Как… совсем? — отложив газету и удивленно глядя на меня, спросил муж.
— Совсем, это значит навсегда. Мы разойдемся, — сказала я, глядя в его глаза. Он поднял брови, растерянно уставился на меня и вдруг рассмеялся.
— Шутница ты, Соня.
— Вот документ о моем уходе из санчасти, вот справка об освобождении от работы и назначении на мое место другого врача. — Я выложила на стол все бумаги. Муж сидел неподвижно, было видно, что он еще не понял ничего или не поверил мне.
— Это что… серьезно? — вдруг каким-то чужим, незнакомым мне голосом спросил он. И мне стало жаль его. Я молча кивнула головой.
— Это как же… ты что, смеешься надо мной? — сказал он, подходя ко мне.
— Нет, Гриша. Это все серьезно, все продумано, пережито, и другого решения не будет.
И тут он, боевой, мужественный человек, хладнокровием и решительностью которого восхищаются его друзья, как-то обмяк и срывающимся голосом произнес:
— А как я, Соня, ты подумала обо мне?
Он был так несчастен, и в то же время неприятно резок в эту минуту, что я, набираясь твердости, сказала:
— Поздно об этом говорить. Все кончено, а ты, Гриша, найдешь в пять раз лучше, чем я.
— Глупости! — закричал он, — вычитала в книгах разную ерунду. Никуда я тебя не пущу, никаких мне других жен не надо. Тоже мне, Анна… — он чуть запнулся. — Каренина нашлась.
— Нет, по-старому не будет. Я не Каренина, и ты не петербургский чиновник, пойми ты, Гриша; и давай скорее прекратим эту ненужную сцену.
— Сцену! — повторил он. — Жена ни с того ни с сего бросает мужа и еще сценой называет его возмущение. Да ты окажи толком, почему уходить задумала?.. Или, — тут он пытливо и пристально взглянул на меня, — или кто другой завелся.
— Не „завелся“, а люблю другого.
Я ожидала от мужа резких слов, выкриков, требования назвать имя разлучника, но было совсем другое.
— Ты это серьезно говоришь, Соня…?
Я кивнула.
— Смотри, не попади в беду, родная. Если верно, что полюбила другого, тут уж словами да уговорами не поможешь.
Он почему-то вышел в соседнюю комнату, но сейчас же вернулся.
— Соня, скажи… ты мне… изменяла?
Я только взглянула на него, ничего не сказала.
— Извини. Я и сам знаю, что нет.
Потом он ушел в штаб. Вернулся поздно. Сел за стол и закурил, первый раз за последние несколько лет. Коротко спросил:
— Кто он?
И хотя я все время ждала этого вопроса, мне стало неловко.
— Кравцов или… — он назвал тебя. — Я уверен, что это Радин. Не такая ты женщина, чтобы польститься на красивую физиономию Кравцова. Он дурак и бабник. А не ошибаешься ли? Может, показалась тебе это от нашей скукоты гарнизонной?
Как тяжело было слушать его слова, такие неожиданные и странные. Если б он обругал меня, ударил, было б легче.
Тяжело, Гриша, не спрашивай, — вырвалось у меня.
— И мне тяжело, Соня. Но я хочу, чтобы ты полюбила хорошего человека.
— Он хороший.
— Да, видать, крепко любишь. Меня так не любили, — медленно сказал он. — А не обманет он тебя? Ведь писатели, вроде актеров, вертопрахи.
Он снова было потянулся за папиросой, но затем резким движением смял коробку, переломил ее надвое и выбросил в окно.
— Чего это я разнюнился?
Он подошел ко мне, долго смотрел на меня, в я чувствовала себя маленькой, слабой, но не виноватой. Нет, Володя, я ни в чем не виновата.
— Когда думаешь ехать? — спросил муж.
— Как можно скорее. Так будет лучше для нас обоих.
— Легче будет тебе одной… Я-то останусь у разбитого корыта. Езжай, Соня, раз ты так решила. Одно только хочу тебе сказать — я буду ждать… Плохо тебе будет, увидишь, что ошиблась или он тебя разлюбит, все бывает на свете, — возвращайся. Ты для меня всегда будешь родной и любимой».
Вот так. Кто бы мог подумать, что в этом простоватом служаке столько такта и любви? Какой же я к черту инженер человеческих душ, думал Радин, если за неокладными, несколько примитивными беседами Четверикова не разглядел великодушного и благородного человека, каких не так уж и много.
«Через два дня я уезжаю в Ленинград, а 11-го, в среду, дневным поездом буду у тебя».
— Так, значит, в среду. Сегодня понедельник. Надо скорее привести квартиру в порядок, купить цветы… много цветов…
Понедельник и вторник прошли в хлопотах. Дворничиха, тетя Груша, вместе с дочкой навели блеск и чистоту во всей квартире Радина.
— Это хорошо, Владимир Александрович, что надумали жениться. Давно пора. Уж мы тут по двору не раз обсуждали насчет вас. А кто ж будет ваша невеста? Тоже по вашему делу, али как?
— Врач она, доктор зубной.
— Хорошее дело, — похвалила дворничиха. — А откуда приезжает?
— Из Ленинграда.
Поезд прибывал в половине первого. Другой был вечером, и Радина уже беспокоило, как бы Соня не взяла билет на вечерний поезд. Обед, торт и конфеты были заказаны еще вчера.
Вторник был долгим и томительным. Время ползло так медленно, что Радин стал раздражаться. Вечером принесли телеграмму. «Выезжаю поездом 10 вагон 11 место 4 Москве буду половине первого целую Соня».
— Буду в половине первого, — машинально повторил он. — Все хорошо, надо только как следует выспаться.
— И чего вы такой беспокойный? Ну, прямо как в кино, когда артисты встречи играют. И поезд придет вовремя, и голубушка, жена ваша, в здоровий приедет, и все хорошо устроится — протирая суконкой дверные ручки, говорила тетя Груша.
— Да я не волнуюсь, но ведь… все-таки дорога.
— Понятно, Владимир Александрович. Давайте-ка букет сюда. Я его в воду положу… До поезда еще много, а он у вас в руках повянет.
В дверь позвонили, и дворничиха, держа в руках букет роз, пошла открывать.
В переднюю разом, отстраняя тетю Грушу, вошли два человека в штатском, третий остался на площадке.
— Гражданин Радин? — шагнув к хозяину, удивленному такой бесцеремонностью, спросил один из вошедших.
— Да… а кто вы? — еще не понимая случившегося спросил Радин.
— НКВД. Вы арестованы. Вот ордер на арест, — протягивая какой-то документ, быстро произнес второй. И сейчас же, не давая ему прийти в себя, спросил: — Оружие есть? — и с профессиональной ловкостью обшарил карманы на его груди и брюках.
— Позвольте… какой арест…. За что? — проговорил ошеломленный Радин.
— Тихо! — предостерегающе скомандовал второй. — Стойте на месте. Вы кто будете, гражданка? — обратился он к растерявшейся тете Груше.
— Дворничиха, — глядя округлившимися от страха глазами, еле выговорила она.
— Будете понятой при обыске. Я вас спрашиваю, гражданин, оружие имеется?
— Какое оружие… Вы что, с ума сошли? — обретя дар речи, возмущенно закричал Радин.