— Есть идти в санбат, — ответил Радин, в душе радуясь короткому отдыху, горячей бане и чистому белью в санбате.
Медсанбат гвардейской дивизии был расположен в лесу, недалеко от второго эшелона штаба дивизии. Здесь были разбиты защитного цвета большие и малые палатки, вырыты хорошо оснащенные землянки-операционные и приспособлен неведомо как уцелевший домик лесника.
Чем ближе подходил Радин к медсанбату, тем явственней обозначались его видимые специфические приметы. Все чаще попадались группы Легко раненых, сидевших под деревьями или ковылявшим по дорогам, опираясь друг об друга или на палки.
— Нет, ты не шути, — качая головой, сказал старшина, сидевший под сосной, — контузия в голову — се-е-рьезная штука, можешь навовсе сумасшедшим стать, ей-ей, — «обрадовал» он Радина.
— А как Ветров? Прохор, ну тот штрафник, с которого срок недавно сняли? — спросил Радин.
— Прохор-то? Ничего, — ответил старшина, — коли не убит, так, должно, сильно ранен. Когда мы бежали в атаку, его миной подшибло.
— Что ж ты так спокойно говоришь об этом? — возмутился Радин.
— Эх, друг, ты месяц воюешь, а я из-под самого Бреста до Москвы отходил. Боев, наверное, сорок провел. В третий раз в медсанбат прихожу. Привык ко всему, да и не солдатское это дело расстраиваться, — докурив цигарку, старшина-философ добавил: — А дружок твой жив. Если б помер, мне как старшине роты известно б было.
Радин, попрощавшись со старшиной, направился к большой зеленой палатке.
— Три дня будете при санбате, ночевать в нашем пункте при втором эшелоне, а утром ко мне на осмотр, — сказал майор медслужбы Куренков, осмотрев внимательно большую багровую шишку на голове Радина.
— Товарищ доктор, голова меньше болит, завтра я, вероятно, смогу уже надеть шлем, — попробовал возразить Радин.
— Тут я, товарищ писатель, знаю больше вас, — строго сказал Куренков, знавший все о Радине и очень сочувствовавший ему. — Голова ваша ушиблена осколком. Это у нас именуется контузией черепа второй степени, с возможными последствиями в дальнейшем. Чтобы их не было, мы три дня будем наблюдать за вами, а уж потом решим, что делать дальше, — и, меняя строгий тон на добродушный, сказал: — Ночуйте сегодня у меня, во-он в той палатке. Все равно работы столько, что я, может, только под утро приду соснуть часок. Да не забудьте уходя получить от нас врачебное свидетельство о контузии в бою. Это вам, поверьте, пригодится в будущем.
— Товарищ майор, — просительно сказал Радин. — Здесь, кажется, мой друг лежит, рядовой Ветров, моей же роты. Как…
Куренков остановил его.
— Тяжел, минный осколок рассек ступню, другой прорвал икру на той же ноге. Ночью делали операцию. Жив, думаю, будет, а вот хромым останется, это факт. — И видя встревоженное лицо Радина, успокоил его: — Это для него счастье, если только останется хром. Вернется домой, через год привыкнет, будто всю жизнь хромой был. Завтра я скажу вам, можно ли будет повидать его.
Радин вышел из палатки и медленно пошел ко второму эшелону.
Ночевал он во втором эшелоне у политработника дивизионной газеты Рохлина, и, естественно, в разговоре коснулись и литературной темы.
— Были недавно у нас писатели из Москвы, — сказал Рохлин, — Протасов, Смоленский… Они справлялись о вас. Знают, что у вас все хорошо, о награде тоже знают.
— Какой награде? — спросил Радин.
— А я думал, вы уже знаете об этом, — удивился Рохлин. — «Отечественная II степени» и медаль, кажется, «За отвагу». Завтра вам навесят их. Поздравляю, Владимир Александрович, — сказал Рохлин, довольный, что хорошую новость первым сообщил он.
Радин молчал. Вот и долгожданная свобода, и даже орден, возвращение в прежнюю жизнь. Но радости не было. «А Соня? А наша загубленная жизнь?»
Рохлин, смотревший на подернутое грустью лицо Радина, тихо сказал:
— Я вас понимаю, Владимир Александрович, но вашему возвращению к жизни могут позавидовать тысячи других несчастных.
Слова Рохлина, этого девятнадцатилетнего юноши, внезапно постигшего всю боль и глубину переживаний Радина, как-то успокоили его, и он благодарно пожал ему руку.
Куренков осмотрел его и велел проделать несколько манипуляций.
— Боитесь, что когда-нибудь свихнусь в результате контузии? — приседая на корточки и вытягивая вперед руки, улыбнулся Радин.
— Бывает всякое, но вам это не грозит, — ответил Куренков.
— Значит, можно возвращаться в роту? — спросил Радин.
— Нет, нельзя. У нас есть приказ командования дивизии задержать вас в медсанбате, пока не приедет начподив Ефимов.
— А зачем?
— Не понимаете? Вы уже не бывший штрафник, и даже не рядовой 93-го полка. Вы писатель Радин, честно, хорошо повоевавший с фашистами, которого нам приказано беречь.
На следующий день Радина на пять минут допустили в палату, где лежали тяжело раненные, подлежащие эвакуации в тыл.
Ветрова он нашел сразу же, хотя большая палатка с прорезанными окнами по бокам была велика и заполнена ранеными. Они лежали на складных койках, носилках, топчанах и даже на полу, устланном соломой.
Стоны, хрипы, прерывистый крик заполняли палатку.
Прохор, бледный, с небритыми щеками и впавшими глазами, показался Радину тяжело больным, но стоило Ветрову заговорить, как это ощущение исчезло. Тот же спокойный, рассудительный Прохор был перед ним.
— Чего разглядываешь, дружок? Живой я и еще долго буду жить. Только вот ногу мне левую Гитлер чуть подкоротил. Да это ничего, доктора говорят, и ходить, и работать опять будешь. Ну, а как ты? Тоже зацепило? — указывая глазами на забинтованную голову друга, спросил он.
— Да это пустяк.
— Пустяк не пустяк, голова же не кочан, — рассудительно сказал Прохор.
Они молча смотрели друг на друга, потом Ветров тихо сказал:
— Сегодня награждать будут, и мне какую-то медальку дают.
— «За отвагу». Это, Прохор, хорошая медаль. За ратный труд, за воинскую доблесть дается. Кажется, и мне такую дали, — сказал Радин.
— Вот и хорошо, Лександрыч. Оба мы с тобой пострадали от злодеев, оба мы с тобой и воевать пошли, одной медалью и отмечены. Ты береги себя, это перво-наперво, а будем живы, ты уж беспременно приедешь ко мне, как в свой дом, как к своему брату. Пиши адрес… — и Прохор торжественным голосом произнес: — Кавказ, Ставропольский край, Апанасенковский район, почтовое отделение села Соломенка. Ветрову Прохору Ефимычу. Мне, значит…
Медсестра подошла к ним.
— Сейчас, сестрица. Вот еще раз скажем друг дружке до свиданья, до доброй встречи, — взволнованно сказал Прохор.
Радин наклонился, обнял его и, положив в карман адрес Ветрова, вышел.
— Вот, почитайте, про нас пишут, — протягивая свежий номер «Правды», не без удовольствия сказал Рохлин.
«От советского Информбюро — прочел Радин. — На Западном фронте, на Гжатском направлении в результате упорных боев наши части прорвали сильно укрепленную оборону противника: Взяты трофеи и пленные. Освобождено от немецко-фашистских захватчиков более двадцати населенных пунктов».
Всего две с половиной газетных строки. Всего скупых 30–35 слов, а как много крови, героизма, отваги и патриотизма потребовалось для того, чтобы они были напечатаны.
Церемония награждения состоялась.
Солдаты и командиры стояли вытянутой шеренгой. На правом фланге развевалось знамя 29-й гвардейской дивизии.
У стола, где лежали медали и грамоты, стоял комдив, гвардии полковник Гладышев, спокойный, неторопливый человек сумным и приветливым лицом.
Адъютант называл по списку фамилии награжденных.
— Служу Советскому Союзу! — то и дело оглашал лужайку четкий голос бойца.
— Гвардии рядовой Радин! — услышал Радин и, шагнув четким строевым шагом, стал возле комдива.
За проявленное мужество и отвагу в бою с немецко-фашистскими захватчиками, за доблесть в разведке гвардии рядовой Радин награждается орденом Отечественной войны 2-й степени и медалью «За отвагу».
— Поздравляю вас! — крепко пожимая руку Радину, сказал полковник. — От всей души рад за вас, дорогой товарищ! Но это еще не все, — улыбнувшись, продолжал комдив. — Читайте приказ Военсовета фронта! — сказал он адъютанту.