– Теперь ты всегда будешь ассоциироваться у меня с этим вареньем, – сказала Тамара, намазывая сырник вышеназванным лакомством, а вернее, щедро накладывая его сверху горкой на творожную лепёшечку. – Ты сама как... вишенка на торте.
Лена целомудренно прятала взгляд под ресницами и не реагировала, чем распаляла Тамару ещё сильнее. Когда она мыла посуду, Тамара еле сдержала желание прильнуть сзади и обнять, скользя ладонями по изгибам бёдер. Она подошла и склонилась к ушку с маленькой серёжкой, лаская его лишь дыханием и словами.
– Ты так и не ответила, прощаешь ли ты меня, – сказала она вполголоса.
– За что? – Лена ополаскивала тарелку, и брызги попадали на её закатанные рукава.
– Ну, за ту резкость... За то, что ушла.
Лена домыла посуду и повернулась к Тамаре с мягким сиянием в глазах – тем самым мудрым светом, который всегда укрощал художницу в их спорах.
– Не стоит вспоминать, – сказала девушка. – Что сделано, то сделано. Ведь теперь всё иначе...
– Да, теперь всё по-другому... Всё будет, как ты скажешь, как ты захочешь... Если захочешь. – Трепеща полусомкнутыми ресницами, Тамара всё же осторожно положила ладони на талию Лены.
Та опять уклонилась от объятий и отошла к окну, как будто её очень интересовали светящиеся блёстки городского зимнего вечера. Тамара последовала за ней и легонько скользнула по её острым локоткам, ловя их в ложбинки ладоней.
– Лен... Ну почему ты ускользаешь? Ты всё-таки обижаешься?
– Не в этом дело, Том. – Отсвет уличных огней лёг на кончики ресниц Лены, когда она чуть повернула голову через плечо изящным, лебединым движением. – Ты не спешишь? Ты уверена, что там, в тех отношениях, у тебя всё закончилось? А если это временная размолвка? Три года не так-то просто забыть и отпустить из сердца. Мне совсем не улыбается быть временным вариантом. Это очень больно и обидно.
Всё в ней было восхитительно: и горделивая посадка головы на длинной шее, и тяжёлый узел волос, и точёный изгиб спины, и очертания женственно-хрупких плеч, и тонкие линии профиля на фоне окна. Зимний вечер с огнями города превратился в космическую бездну, в которой Лена царила, затмевая собой звёзды. Искорки в её глазах и мерцающие камушки серёжек были ориентирами во тьме; по ним найдёшь дорогу домой и не заблудишься. Сердцу-кораблику хотелось плыть по этим путеводным звёздочкам.
– Лен... Милая... – Тамара осторожно коснулась пальцами нежных мочек ушей Незнакомки, для которых даже такие крошечные серьги казались тяжёлыми. – Такая потрясающая женщина, как ты, не может быть временным вариантом. Она достойна быть только единственной. Ведь это началось не сегодня и не вчера... а давно, когда мы в первый раз разговорились на том форуме. Спешу ли я? Нет, скорее, я очень долго медлила и бродила не по тем дорогам, пока не пришла к тебе. Я отталкивала тебя, пытаясь сохранить то, что уже рушилось – то, чему недолго оставалось жить. Да, три года – это немало. Я могла бы, наверно, и сама справиться, но без тебя это будет очень трудно... Очень холодно.
Слова той речи, которую она репетировала, но напрочь забыла с приходом Лены, всплывали в памяти, складываясь гораздо лучше, правильнее и точнее. Сердце само подбрасывало их ей, и они текли легко и естественно, как дыхание. С каждым словом их с Леной лица сближались, а когда последний звук стих, губы соединились в поцелуе.
Узел волос распался, золотистые волны заструились по обнажённой спине. Каждую линию её тела Тамара исследовала, прослеживала от и до, проживала и запечатлевала в себе. Сладость сливового варенья и вкус кожи прекрасной женщины, земной аромат спелых плодов и тонкий шлейф духов у неё за ушком... Оставалось лишь пить эту амброзию очень медленно и неторопливо, долго смаковать, сдерживая себя, чтобы не насытиться слишком скоро. Быть вечно голодной, вечно жаждущей.
Потом Тамара рисовала нагую Лену, изящно растянувшуюся на постели. Вернее, делала карандашные наброски на бумаге для принтера.
– Погоди, я дам тебе бумагу поплотнее, – сказала Лена.
У неё нашлась папка с ватманом формата А3. Вручив её Тамаре, она вернулась в постель, и тонкие линии снова полетели из-под карандаша. Один лист, второй, третий...
– Если ты будешь слишком много меня рисовать, ты истощишь мою жизненную энергию, – полушутливо заметила Лена. – Как Рембрандт любил свою Саскию! Постоянно её изображал на своих картинах. И она умерла молодой...
– Ты веришь в это? – Тамара с усмешкой приподняла бровь, не отрываясь от работы: она запечатлевала Лену томно лежащей на смятой простыне, с разметавшимися по плечам и подушке волосами.