Может, виновато было всего лишь статическое электричество, а может, это искра страсти проскочила между ними. Наброски соскользнули на пол, и они снова сплелись в поцелуях.
Предчувствия Тамару не обманули: этой ночью, как и предыдущей, ей перепало мало отдыха, но уже по другой причине – сладкой и приятной. Лена уже давно уснула; осторожно, чтоб не разбудить, Тамара расцеловала её спокойное, расслабленное сном лицо и нагишом выскользнула на кухню. Ужасно хотелось курить, но пачка сигарет опустела ещё днём. Тамара собирала в пепельнице бычки и высасывала из них жалкие крохи дыма. А ведь ещё предстояло как-то дожить, дотерпеть до дома... Просить у Лены денег на курево было как-то неловко. Да и уезжать не хотелось. Хотелось, чтоб время до поезда тянулось бесконечно.
«Нет, точно брошу. Пора с этим завязывать, сколько можно». – И Тамара потушила бычок, выкуренный начисто, до обуглившегося фильтра.
Её сразил сон, да такой, что она не услышала ухода Лены на работу. Завтрак ждал её на столе, уже остывший. Взбодрив себя душем и кофе, Тамара собрала вчерашние наброски. Каждая тонкая линия дышала новым чувством, новым вдохновением. Хотелось сделать из этого что-то основательное. Она, конечно, не Рембрандт. Щемящая красота женщины на этих листках была достойна великой кисти. Часто писал Саскию, умерла молодой... А может, и их с Ликой любовь кончилась оттого, что Тамара была слишком одержима её портретами? Что-то мистическое.
Страдая без сигарет, она таскала сосательные конфетки из вазочки. Такой чудесный, солнечный зимний день пропадал, минуты проходили безвозвратно и зря... Сколько бездарно канувших в прошлое мгновений, которые можно было бы наполнить Леной!.. Её присутствием, её дыханием, взглядом и улыбкой. Отложив наброски, Тамара воскресила в памяти образ своей Незнакомки и снова взялась за карандаш.
К вечеру рисунок был готов – сильный, страстный, детально проработанный, впитавший в себя новую действительность, которая творилась в душе у художницы. Вернувшаяся с работы Лена долго смотрела на него, а потом сказала, прильнув к плечу Тамары:
– Мне кажется, я здесь живее, чем в оригинале.
Тамара поцеловала её жадно. Всего день без Лены, а она соскучилась, изголодалась по ней... Это было что-то болезненное, опустошающее. Но Незнакомка наконец вернулась, и тихое счастье заполняло этот голодный вакуум в душе. Всего день – и такая ломка... Тамара дорвалась до её губ, как наркоман до дозы, заглушая поцелуями Ленин смешок. Как же теперь уезжать? От этой мысли тряслись руки и подкашивались колени.
В пакете с продуктами у Лены оказалось недорогое красное вино. Она принялась колдовать над глинтвейном, бросая в кастрюльку щепотку того и кроху сего, помешивая будущий напиток и вдыхая аромат специй, а Тамара не сводила с неё глаз и проклинала поезд. Душа стонала, рвалась. Уехать – всё равно что разорвать мощную пуповину и истечь кровью.
– Ну, попробуем, что получилось, – сказала Лена, подавая глинтвейн в бокалах, украшенных кружочками апельсина. – Давно не варила... Надеюсь, с пряностями не переборщила.
Пикантное горячее вино ударило в голову, потекло жидким огнём по жилам, обострило и удесятерило чувства. Тамара пробовала на вкус каждый сантиметр сладкой, пахнущей сливовым вареньем кожи... Без сомнения, теперь – самым любимым вареньем Тамары, навсегда связанным с Незнакомкой. В этой женщине можно было увязнуть, утонуть, раствориться... Нежиться в ней, пить её, дышать ею, телом и душой желать её и – никогда не насытиться. Её тело откликалось на каждую ласку, пело, как чуткий, драгоценный, великолепный инструмент под руками виртуоза, искренне и доверчиво стремилось к Тамаре, по-кошачьи обвивалось и дрожало от быстрого дыхания. С этим сокровищем нельзя было обходиться небрежно и эгоистично – только ублажать, холить и лелеять, угадывать желания и сладко обмирать от щедрой взаимности, которой оно воздавало за подаренное наслаждение. А когда Лена, накинув халатик, села за пианино, и из-под её пальцев хлынул богатый, могучий и многоцветный водопад звуков, Тамара обалдела. Она слушала игру с открытым ртом, а когда музыка стихла, не сразу смогла заговорить.
– Слушай, ты уверена, что правильно выбрала работу? – спросила она наконец. – Сдаётся мне, что это уровень не для детсадовцев.
– Я не всегда там работала, – с грустноватой улыбкой ответила Лена. – У меня диплом консерватории и два года концертной деятельности. Я подавала большие надежды, а потом... Потом случилась травма руки, после которой не очень-то поиграешь. Подвижность уже не та. Я разрабатывала руку, очень много тренировалась, чтобы восстановиться, но прежний уровень уже не вернуть.
– Но то, что я сейчас услышала – это очень, очень круто! Серьёзно! – Тамара взяла Лену за руку, пытаясь угадать – та или не та?
– Нет, другая, – сказала Лена, вложив в её ладонь правую руку вместо левой. – Спасибо, конечно... Но ты, наверно, просто не слышала действительно крутых пианистов. – И тут же торопливо добавила со смущённо-виноватой улыбкой: – Ты не обижайся, что я так сказала...
– Да ладно, я в музыке далеко не специалист, – согласилась Тамара без всяких обид. – И даже для ценителя не очень продвинутая – может, и не отличу просто талантливого музыканта от виртуоза и гения. Тебе лучше знать, конечно... Но почему садик-то? Могла бы в какое-то заведение посерьёзнее устроиться.
– Мне понравилось работать с маленькими детками. – Лена, всё так же тепло и грустновато улыбаясь, пересела со стула к Тамаре на колени, обвила её шею мягким полукольцом руки. – Правда, меня в музыкальную школу преподавать зовут, там тоже детки, но постарше. Думаю пока.
– Даже думать нечего, иди, – сказала Тамара уверенно. И, прильнув к губам Незнакомки в глубоком, крепком, взволнованном поцелуе, шепнула: – Ты чудо, Ленка. Ты потрясающая...
– Хватит петь мне дифирамбы! Захвалишь меня – и я зазнаюсь и зазвездюсь! – засмеялась девушка, очаровательно розовея, отворачиваясь и закатывая глаза.
– Скромница, – усмехнулась Тамара. Она поймала Лену за подбородок и влепила в её смеющиеся губки ещё один звонкий чмок. – Я почему-то с самого начала подумала, что ты не так проста, как хочешь казаться.
Это была прекрасная ночь, нежная и долгая, почти бессонная для обеих. Лена тихонько дышала у Тамары на плече, а та ворошила спутанное золотистое кружево её волос.
– Когда у тебя поезд?
– В час дня.
– Жалко, я буду на работе... – Вздох, тёплое дыхание коснулось шеи Тамары. – Том, а что теперь? Что дальше?
– Мне надо съездить домой, маленькая. Кое-какие вопросы решить, с делами разобраться. А потом я приеду и... посмотрим. Я тебе напишу... или позвоню.
Лена приподнялась на локте. Её глаза, потемнев, как зимнее ночное небо, смотрели с горечью.
– Обычно так говорят, перед тем как исчезнуть навсегда, – вздохнула она с невесёлой усмешкой.
– Нет... Нет, Лен, что ты! – Тамара притянула её к себе, окутала объятиями. Она целовала её в носик, а тот морщился от щекотки. – Даже думать не смей.
Утром Лена проспала – вместо пяти вскочила в шесть. Выдернутая её торопливыми сборами из сладкой дрёмы, Тамара ощутила на сердце тяжёлую и холодную лапу печали: поезд... Сегодня чёртов день отъезда.
– Том, я позавтракать с тобой не успеваю, – заглянула в комнату Лена. – Я только стакан молока на бегу перехватила, а ты разогревай кашу, можешь яичницу поджарить, если хочешь... Бери, что есть в холодильнике, не стесняйся. Когда будешь уходить, закрой дверь, а ключи оставь Людмиле Сергеевне из квартиры напротив, она мне потом передаст. На тумбочке на бумажке – мой номер телефона, не потеряй.
«Вжик, вжик», – застегнулись сапожки. Тамаре почудились всхлипы, и она, поспешно натянув джинсы, прошлёпала босиком в прихожую. Лена уже замоталась шарфом до носа и надевала свою остальную снегурочью экипировку, усиленно моргая мокрыми глазами.
– Лен... Солнышко... Ну что ты. – Тамара приобняла её, смахнула слезинки. – Ну вот, тушь потекла.
Лена поспешно промокнула салфеткой пятнышки, но только ещё больше всё размазала. Махнув рукой, она надела на плечо сумочку и защёлкала дверными замками.