Одна из этих попыток закончилась плачевно — на очередном приеме во дворце, когда взрослые были слишком заняты напитками на столах и разговорами в кулуарах, компания мальчишек и девчонок во главе с подававшим надежды Мэнно зажала Зяблика в углу — дети собирались втолковать выскочке, что так, как он, вести себя не следовало, и Юлиан, зажмурившись, готов был принять свою участь быть битым. Но внезапно, неудержимый и яркий, как летний рассвет, на сцену ворвался Риэр.
Мастер Риннельдор никогда не делал ставок на старшего из близнецов. Риэр, по его мнению, был слишком глуп, слишком любил решать все споры кулаками, и из него, по дедушкиным словам, мог вырасти только пустоголовый солдафон или жестокий убийца, неспособный совладать со своим гневом. И когда Риэр, заметив творящееся правосудие, сцепился в драке с собственным братом, Зяблик почти убедился в дедушкиной правоте. Мальчишка мутузил близнеца с такой яростью, словно собирался его прикончить — и за кого? За крохотного яркого парнишку, которого видел впервые в жизни. Риэр прижал Мэнно к полу и велел ему извиниться перед тем, чье имя даже забыл спросить. И Мэнно, сжав зубы, действительно извинился.
В жизни Зяблика, на которую грех было жаловаться, драчливый мальчишка с веселыми зелеными глазами, громким голосом, большими сильными руками и сомнительными манерами, почти сразу стал тем, за кого Юлиан мог бы отдать эту самую жизнь, если бы тот попросил. И тот удушающе сладкий момент, когда, лежа с ним в одной постели, Риэр впервые потянулся к другу, чтобы поцеловать его, Зяблик лелеял в памяти, как один из самых счастливых. Им одним можно было утешаться, если судьба вставала для него в замысловатые позы, когда матушка вновь пропадала на лекциях или в мертвецкой, отец дневал и ночевал на придворных приемах, а дедушка смотрел на Зяблика, как на бесполезное ничтожество. Один этот момент можно было смаковать, наслаждаясь, когда от всего остального хотелось только плакать. Но вслед за тем, самым первым, Риэр подарил Юлиану еще тысячу подобных моментов.
Никто не отважился бы сказать, что они были созданы друг для друга — юный вар Эмрейс родился принцем и должен был стать недостижимым для кого-то, вроде Зяблика. Их разделяла бездна происхождения, катастрофические различия характеров и воспитания, привычек и увлечений, предназначения и даже гражданства — Юлиан фон Штайн был реданским подданным, как и его мать. Позже к этому длинному списку препятствий присоединилось еще и общественное порицание вспыхнувших между юношами чувств, страх быть раскрытыми и опозоренными, недовольство родителей и ненависть толпы. Но все это было восхитительно неважно, когда Риэр и Юлиан оказывались вместе.
Они виделись редко — несправедливо редко для тех, кто полюбил друг друга так быстро и крепко. Но Зяблик знал — Риэр был единственным, от кого он мог не ждать предательства и лжи. Юному вар Эмрейсу было чуждо притворство и противен обман. Он ухитрился вырасти искренним и бесстрашным в семействе, известном своей способностью лгать целому Континенту. Но даже реши Риэр в чем-то обмануть его, Зяблик знал, что простил бы ему это без раздумий.
Но проверять собственную самоотверженность Юлиану и не требовалось — возлюбленный был с ним так же честен, как с самим собой. И, осознав собственную мечту, первому о ней Риэр рассказал, конечно, Зяблику.
Мечта эта, со временем мутировавшая в настоящую навязчивую идею, казалась глупой и невыполнимой всем — отцу и матери Риэра, его брату и сестре, даже наставнику-ведьмаку. Но не Юлиану. Ему самому такая увлеченность была чужда. Он с раннего детства точно знал, кем хотел стать, пусть его собственные родные и не слишком одобряли эти планы. Смыслом жизни и любимым делом для Юлиана были музыка и поэзия, но ничто и никогда не мешало ему предаваться ни тому, ни другому. Может быть, суровый дед надеялся, что внук перерастет свое пустое увлечение, выберет путь получше и понадежней. Но у Риннельдора в запасе были долгие годы, чтобы настоять на своем, и он не считал нужным торопиться.
Риэр же загорелся новой страстью легко, как сухая солома, и, невзирая на насмешки, отдавался ей с безоглядным упорством. Юлиан всегда был на его стороне, не смеялся и не возражал, подбадривал и строил планы вместе с возлюбленным. Искал будущие пути и придумывал способы — и вовсе не затем только, чтобы не расстраивать принца. Зяблик действительно верил, что настанет день, когда мечта его любимого сможет осуществиться. Только он не предполагал, что дню этому суждено было настать так скоро.
Насчет того пути, что с самого начала казался Риэру увлекательным приключением, последним актом пьесы, в конце которой он должен был, переродившись, стать ведьмаком, сам Юлиан ни на мгновение не заблуждался. Он мог сколько угодно жаловаться на занятость родителей и обманы мастера Лютика, на крутой нрав деда и закостенелость нильфгаардского общества, но одно оставалось бесспорным и неизменным — всю жизнь Зяблик провел в комфорте и достатке, никогда ни в чем не нуждался, не испытывал ни голода, ни холода, ни страха, кроме страха быть пойманным в постели с возлюбленным.
Он слушал рассказы наставника о его странствиях в компании ведьмака Геральта, о ночах под открытым небом и в грязных придорожных трактирах, о пьяных драках, кровожадных монстрах в лесах и жестоких разбойниках у дорог, об опасностях и лишениях — но все это оставалось для Юлиана бесконечно романтичным, но бесконечно далеким вымыслом. Самого себя он не представлял ни на полном клопов матрасе на чердаке занюханной корчмы, ни в пещере, скрывающимся от снежного шторма в горах, ни в когтях накера или под прицелом бандита с арбалетом. Ведьмачья жизнь, о которой так мечтал Риэр, представлялась Юлиану полной сложных, но ожидаемых и преодолимых проблем, но вместе с тем — славы и увлекательных свершений.
Реальность же оказалась жестока. Когда спутники повстречали Лето на заснеженном деревенском кладбище, сразу стало ясно, что на горизонте замаячила блестящая перспектива для Риэра — и чудовищный выбор для Юлиана. Зяблик не приносил возлюбленному никаких клятв, и знал — реши он отступить, вернуться в привычный мир скучных балов и удобных постелей, принц не стал бы держать на него зла, отпустил бы с тяжелым сердцем, но без единого возражения или обвинения в предательстве. Но самого Юлиана в детстве, любя, предавали слишком часто, и он просто не мог себе позволить поступить с возлюбленным так же.
Он прошел вместе с ним весь путь до таинственного Каэр Морхена, сперва став для спутников настоящей обузой. Привыкший к мягкому теплу и сытной еде, организм Зяблика почти сдался, столкнувшись с жестокостью северной зимы, и, лежа в бреду, Юлиан едва ли не воочию видел, как Риэр бросал его, уходил, оставив одного посреди непролазного ледяного леса. И пусть это и было лишь злой уловкой его воображения, Зяблик знал, что не Риэр, так их грозный спутник-ведьмак был готов именно так и поступить.
Лето невзлюбил Юлиана, едва его увидел. Привыкший восхищать толпу и заводить мимолетные знакомства, сын дипломата и внук политика, Зяблик научился отлично разбираться в людях. Он умел менять их мнение о себе — иногда для этого хватало одной песни или очаровательной улыбки. Но Лето был не похож ни на кого, с кем Юлиану приходилось доселе сталкиваться. Еще один ведьмак, с которым юноше посчастливилось быть знакомым, учитель Риэра Ламберт, отличался от своего коллеги по цеху, как Риэр отличался от Мэнно. Что бы там ни болтали о ведмачьих мутациях, в Ламберте пагубного влияния таинственной магии превращения совсем не чувствовалось. Он не просто не стал бездушной точно настроенной машиной для убийств — Ламберт вообще был одним из самых душевных и веселых людей на свете. Грубый и резкий в высказываниях, скорый на гнев, он был так же скор и на похвалу и щедр на сочувствие. В Лето же сочувствия было столько же, сколько в длинном кривом кинжале у него на поясе.