– Ты что? Следила за мной? – только и смогла произнести Оливия злым, срывающимся голосом.
Ужас первых мгновений внезапно перешёл у Люции в негодование.
– Так вот, как ты, оказывается, приобрела себе идеальную фигуру! Хорошенькое дело! И на ёлку влезть и коленочки не ободрать… А я-то всё гадала, как это она умудряется лопать за семерых и оставаться такой тоненькой тростиночкой! – Люция разошлась. Вообще говоря, она была очень мягким и спокойным человеком, даже робким, старалась по возможности избегать конфликтов, в большинстве случаев уступая, и Оливия не помнила, чтобы подруга закатывала кому-либо обвинительные скандалы. Впервые она видела Люцию в таком гневе.
– Знаешь, как мне было обидно, – продолжала, уперев кулаки в бока, Люция, – когда ты сожрала все – их было семь штук – пончики с шоколадным кремом, мне не хватило даже попробовать! А ореховые батончики? Я просто обожаю эти конфеты! Ты всё съедала за нас двоих, я почти ничего уже не брала, чтобы хватило остальным… Я терпела, ничего не говорила тебе! Но теперь… Вчера ты уплела мою творожную булочку, которую я оставила на ужин от обеда, потому что очень хотела, но была уже сыта… Мою булочку… – Люция остановилась перевести дух.
– Твою булочку? – повторила Оливия со странным удивлением. – Твою творожную булочку? – Ещё раз проговорила она, резко выделив интонацией слово "твою". – А ты! Ты… – воскликнула она, задохнувшись от прорвавшегося отчаяния, – ты надругалась над моей мечтой!
Губы её дрожали, лицо залила предобморочная голубоватая бледность. И Люция смягчилась. Она видела перед собою в этот момент не могущественную злодейку, а беззащитное, глубоко несчастное существо, маленькую нервную девочку, потерявшую всё – любовь, дружбу, самоуважение… Почти материнское чувство испытывала она сейчас к Оливии. У неё не возникло желания отвечать злом на зло, резкостью на резкость; в конце концов она пришла сюда потому, что тревожилась за подругу, а не для того, чтобы мучить её.
– Послушай, Лив, мне кажется, что тебе нужна помощь… – произнесла она, стараясь держаться как можно более спокойно и дружелюбно, – то, чем ты занимаешься, очень опасно! Ты убиваешь себя, и я, как твоя подруга, хочу это остановить. Я здесь, чтобы помочь тебе…
– Да не нужна мне твоя помощь! – воскликнула, вскакивая, Оливия, – и твоя дружба! И ты сама мне не нужна! С меня довольно. Я тебя ненавижу, слышишь!? Не-на-ви-жу! Я устала притворяться доброй, сильной и человечной. К чёрту! Хватит! Я не такая! Я не ангел с неба, не Иисус Христос! Я не верю, что такое вообще можно простить. Не верю! И потому я тебя действительно ненавижу!..
Оливия опустила руки, которыми, пока говорила, гневно потрясала в воздухе, а потом внезапно накрыла ими лицо и, опустившись на корточки, заплакала навзрыд.
Люция повернулась и пошла вдоль ручья, чувствуя, как начинает саднить в горле полынная горечь потери.
15
Наплакавшись, Оливия умылась и поднялась на тропинку. Она испытывала огромное облегчение. Выразив наконец всё то, что так долго держала в себе, пытаясь казаться нравственно выше, чище, мудрее, чем есть на самом деле, Оливия поняла, что это даже к лучшему. Потому что теперь, выбросив из своей души всё лишнее, всю романтическую шелуху, весь никому не нужный книжный пафос, она освободила в ней место для понимания. Осознание и принятие своей ненависти – первый шаг к истинному прощению. И Оливия сделала этот шаг.
Она шла, любуясь низкими пушистыми облаками, в наиболее тонких местах изнутри подсвеченными опускающимся солнцем. А небо всё такое же. Синее. Оно всегда таким было. Задолго до неё, до Люции, до всех людей вообще. Оно видело совсем пустую землю. Оливии вспомнилось, как на лекциях по общей биологии рассказывали гипотезу о происхождении всего многообразия жизни на планете от самой первой живой молекулы, биополимера, которая каким-то образом возникла, синтезировалась, положив начало процессу эволюции. И в этой самой первой органической молекуле, одной единственной, думала Оливия, в её скрученной в клубок полимерной цепи, когда-то содержались, в виде некоторого таинственного потенциала все мы: и я, и Люция, и Артур… Это было тогда единое, неделимое, способное стать нами через много миллионов лет. И как так могло случиться, что одна часть целого ненавидит теперь другую? Не должны враждовать пальцы одной руки, плоды одного дерева…