В тот день парни решили высказать мне свое «восхищении». Они были удивлены, что у меня на самом деле получилось стать тебе близким человеком. И я сказал то, что сказал, не желая ронять перед ними лицо. Мне казалось, что, если я расскажу им правду, что просто по-человечески влюблен в тебя и веду себя соответственно опустит меня в их глазах. Я боялся их презрения и в итоге вполне справедливо получил твое. Я хотел с тобой поговорить, заходил в магазин, спрашивал у твоих знакомых в школе. Но ты явно не хотела больше меня видеть, и я не мог тебя за это винить. Я решил оставить тебя в покое, постараться исчезнуть из твоего поля зрения. Мне было и до сих пор ужасно стыдно. Я поступил отвратительно и сразу это понял, но было уже слишком поздно.
Вот и все, что я хотел сказать.
Я застыла словно каменная статуя на одиноком заброшенном кладбище. От меня будто медленно откалывались куски и сейчас я была больше похожа на олицетворения распада и уныния.
Я не знала, что ему ответить. Гнев не отступил, но приобрел какой-то совершенно иной вид. Он теперь был более чем бессмысленным. Я надеялась ненавидеть Ричарда всю свою жизнь за то, какой бессовестной сволочью он был и должен был оставаться. И что я в итоге получила? Прямое доказательство, что откровенного сволочизма никогда и не было. Простая трусость. А за такое даже ненавидеть жалко.
Но если он рассчитывал на мое великодушное прощение, то не на ту нарвался. Я не была милосердной, не была образцом святости и всепрощения.
— Мне все равно на все, что ты сейчас сказал. Думаю, ты и сам это прекрасно понимаешь. Я никогда тебя не прощу, и не приму никакие оправдания. Я не хочу тебя видеть больше никогда в своей жизни и единственное упоминание о тебе, которое я еще потерплю — это безликая подпись под хорошими статьями о талантливых музыкантах. Ты жалок и в моей памяти навсегда таким останешься. Но надеюсь, ты извлек урок из этой уродливой истории и не совершишь больше ничего подобного. Удачи тебе, Ричард, — я встала и ушла из заведения.
========== LV. ==========
Я остановилась у выхода снаружи и с удивлением вытянула руку. Моросил мелкий холодный дождь. Удивляться на самом деле было нечему, погода с утра предвещала осадки, но именно в этот момент падающая с неба жидкость меня изумляла. С каждой разбившейся о землю каплей что-то во мне менялось, откалывалось кусочками от моего сердца и разбившись о землю уходило вглубь. Что-то годами державшее меня на привязи, загоняющее страхом.
Ричард исчез. Он наконец-то оставил меня и растворился в прошлом. Впервые за три года я могла вдохнуть полной грудь, не ощущая сдавливающей изнутри тяжести. Это было такое неописуемое облегчение, что со следующим вдохом мое тело не выдержало напряжения и я сложилась пополам, снова задыхаясь, но уже от рыданий.
Всего пару минут я позволила себе раствориться в жалости к себе. Всего пару минут я наблюдала, как соленые капли, стекающие с моих щек, сплетаются с дождем и не делая различий между моей собственной печалью и осенней тоской всего человечества одним потоком растекаются во все стороны, утекают тоненькими ручьями, разносятся по городу.
Я встала и медленно побрела в единственном известном мне направлении. Дождь барабанил по отяжелевшим от влаги плечам, и как-то совсем отстраненно я подумала, что зря не ношу всегда с собой зонт. Я шла и шла в густых сумерках осеннего дождливого дня, а в душе у меня было ничего. Расставание с прошлым опустошило и обессилело, разрушило все, на чем строилась моя жизнь последние годы. Разбивая до основания все мои убеждения, оставляя ни с чем. Отправляя пустую, жалкую оболочку в одинокое скитание по дождливому городу. Даже не вручив с собой зонт. Оставляя без защиты. Я поежилась и обхватила себя руками. Октябрьскому морозу меня было не сломить, я тряслась не от холода. Страшное одиночество и полная потеря ориентиров загнали меня в этот непроходимый лабиринт, не позволяли ни одному уличному фонарю осветить мне путь. Я шла и шла, содрогаясь от рыданий, которые никогда не будут услышаны безликими серыми домами.
Я шла и шла, уже с трудом волочив ноги. Одежда, вымокшая до последней нитки, казалась мешками с цементом, тянула меня к земле. Дорога была нескончаемым адом, в котором единственный обитатель — я и это последний удар одиночества, от которого мне было не спастись.
Я упала на колени, погребенная тяжестью всемирного потопа и какого-то несоразмерного горя. Мне было нечего оплакивать, но видимо наславший на меня эту тяжесть считал иначе, раз не позволял даже голову поднять.
Дождь усилился и уже не печальные мелкие капли пронзали мою оставшуюся без прикрытия кожу, а неистовый ливень бил с такой силой, словно за все грехи человечества желал пригвоздить меня к земле. А что мне оставалось делать?
Я из последних сил держалась, упираясь руками в асфальт, но стремительным потокам дождевой воды не нравилось мое упорство. Я чувствовала, что ненадолго хватит этого упрямства и, честно говоря, уже не особо хотелось сопротивляться. Все мое тело ощущалось как налитое свинцом и лишенную мыслей голову хотелось лишь склонить к самой земле и будь, что будет. Хотелось просто отдохнуть.
Я почти позволила себе это, почти сдалась внутреннему голосу, твердившему «расслабься, отдохни», но стоящий над нами сжалился и послал мне голос гораздо громче, в миллионы раз сильнее, потому что был настоящим и принадлежал единственному ориентиру, еще крепко стоявшему во главе карты моей жизни.
— Лайла! Боже мой, что случилось?! — он подбежал, едва удерживая зонт в подрагивающих руках. Он был напуган, ужасно напуган. Это без всяких разъяснений слышалось в его голосе.
Он опустился на колени рядом со мной, и я потянулась к нему. Стоило моему спасителю оказаться рядом и у меня вдруг получилось оторвать ледяные руки от земли и прильнуть к нему, обхватить за шею и прижаться всем продрогшим телом.
Гарретт подхватил меня свободной рукой за талию и осторожно, но с силой потянул вверх, помогая подняться. Встать крепко на ноги.
— Давай, родная. Еще чуть-чуть. Вот так вот, держись за меня, — мне даже говорить не стоило, я без его рук на земле бы не устояла.
Он словил такси прямо там. Оказывается, совсем близко была дорога, а я и не заметила. Вокруг меня словно непроглядная тьма кружилась и только Гарретт ее отгонял своим солнечным светом, волшебным сиянием, сопровождавшим его из другой далекой страны.
Он аккуратно усадил меня на заднее сиденье остановившейся машины, тихо извиняясь за намокший салон. С меня стекал водопад, но, кажется, Гарретт просил прощения за свой собранный зонт, с которого разве что одинокие капли падали на пол. За меня он извиняться не желал, за меня нужно было благодарить. Он никогда бы не позволил себе даже намекнуть, что я доставляю неприятности. Откуда в моей голове были эти мысли? Кажется, меня била лихорадка.
Всю дорогу парень прижимал меня к себе, не боясь промокнуть самому. Хотел отдать все свое тепло, согреть хоть немного мое оживающее тело, содрогающееся толи от жара, толи от холода. Я цеплялась за него только крепче. Казалось, стоит одеревеневшим пальцам отпустить кожу его куртки, и я сорвусь, камнем полечу туда, откуда спасения нет. Куда даже ангел с ореолом света над каштановыми кудрями не сможет дотянуться, откуда не вытащит никакая магия, ни одна волшебная трель всемогущего эльфийского короля.
И Гарретт видел это отчаяние в моих глазах, чувствовал в стальной хватке и не отпускал. Держал крепко и ласково, как держат новорождённых детей. Со страхом и железными намерениями не дать в обиду, ни одному резкому ветру не позволить коснуться, как бетонной стеной своим телом защитить от бушующего шторма.
Он гладил меня по слипшимся от влаги волосам, отводил их от лица и проводил нежными пальцами по прикрытым векам. Целовал в каждый открытый кусочек кожи, горящий под его губами. Успокаивал, укачивал, напевал свои волшебные колыбельные, шептал слова ласковые как весенние цветы. Согревал так, как только он один и умел. Словно он не человек вовсе, а чистый солнечный свет, крепко сотканный, в плоть и кровь заточенный.