Сияние вокруг разливалось ослепительное. Помню, в какой тишине летела бита, с каким плеском разбивалась казна, какой вопль покрывал выкрики судьи: «Орел! Решка!» Еще лучше помню, как божественно хрустела в руке пачка долларов и фунтов. В тот день я взял пятьдесят фунтов! «Сейчас я им покажу класс», — сказал я Пафферу. Но вышел сонный дылда, какой-то ипподромный жучок из Ньюкасла, и в десяток хороших бросков разделался со мной. Мы уползли домой, вспоминая уплывшее богатство.
Мать сразу все поняла.
— Продулся! Когда ты поумнеешь?
— У меня еще есть шиллинг. Продержусь.
— Это тебе на завтра. А уж сегодня обойдешься без кино… Я удивленно уставился на нее: она терпеть не могла, что в воскресенье я хожу в кино, и вдруг говорит такое без всякой радости.
— Как-нибудь переживу, — сказал я.
— Может, пойдешь со мной в церковь?
— Чего?! — Я даже задохнулся от потрясения. — Чтобы слушать гнусавый треп старого козла? Ты, мамочка, шутишь.
— У капеллы сегодня специальная программа, — улещала она, зная, как я люблю хорошую музыку. Но я не дрогнул.
— Нет, мам, я из этого вырос.
Мне было всего шестнадцать, и другой бы рассмеялся, но мать даже не улыбнулась. Самым обычным тоном она поинтересовалась:
— И уже стесняешься сесть рядом с матерью, да?
— Да нет, мам, — сказал я. — Просто я договорился немного погулять с Паффером Джонсоном.
— Так возьми его с собой. Сядете на хоры. На пожертвование я вам дам.
Я навострил уши, но постарался не выдать своего интереса.
— Нет, мам, спасибо.
Закрывшись газетой, я приготовился продать себя подороже. И тут забрезжила настоящая цена.
— Ты ведь завтра идешь на битки?
Я застонал в ответ. Это все равно что, выбравшись на призыв архангельской трубы из могилы, спросить очухавшегося соседа, собирается ли он на Страшный суд. Мать знала, что я и мертвый поползу на битки, потому что в нашем поселке они — событие года для настоящего спортсмена.
Каждый год в страстной четверг хозяйки и все домочадцы, как известно, красят яйца — их варят вкрутую, добавив в кипяток щепотку кофе, луковую шелуху или горсть высушенных желтых цветков утесника, и они делаются темно-красными и бурыми, и вместе с другими пасхальными угощениями ребята берегут их до понедельника, а в понедельник катают по склону холма — наверное, в память о камнях, отваленных от гроба, — потом съедают.
В нашем языческом поселке было по-другому. Крашеные яйца мы ценили не только за раскраску, но еще за их крепость, и в понедельник чуть свет все уважающие себя представители мужского пола подхватывали свои кошелки с яйцами и шли биться. Нужно было своим яйцом разбить чужое — вот что такое битки. Один обжимает пальцами яйцо, оставив незащищенной маленькую, не больше шиллинга, лысинку, а другой хлопает по ней своим яйцом. И так по очереди. Узким концом по узкому, широким по широкому, и чье яйцо разобьется первым, тот проиграл, и яйцо достается победителю.
Но, конечно, не только возможность насшибать побольше яиц сгоняла на эти состязания девятилетних и девяностолетних. Мы бились партиями по шесть битчиков, и каждый ставил на кон полпенса. Да еще делались ставки на стороне. Подобрав яйца покрепче, можно было неплохо разжиться. Существовало предание, что однажды какой-то малый побил весь поселок и на выручку купил дом.
Поэтому, когда мать сказала про битки, у меня в голове образовался вихрь и зажглась сладкая мечта — кто меня осудит? — вот бы и мне разбить весь поселок! Мать сказала — и молчит. Я еще подождал и спрашиваю:
— А что?
— Если пойдешь со мной в церковь, то к завтраму я сварю тебе тройку особых яиц, я знаю способ. Против них ничье не устоит.
— А мои полдюжины?
— Эти само собой, — успокоила она. — И мелочь на пожертвования тебе и Пафферу.
Я не продешевил. На пожертвование нам каждому дали по три пенса. Два пенса мы пустили на сигареты, по пенсу положили в церкви на блюдо, и еще осталось два пенса на ставки. Совсем неплохо. От службы я ничего не запомнил. Я все время думал про тройку «особых» и какие победы меня ожидают.