Я вырвался, пробуравил толпу и понесся в самую темень. Когда в хлеву меня мяла в своих лапах Лил — это было ужасно, но куда хуже прикосновение этого слепца, трепетное и невесомое. Его пальцы прошили меня до самой души, словно пятистрелая молния. Я летел, не разбирая дороги, а ветер доносил их пение, ему вторили мое грохотавшее сердце и сиплое, сбившееся дыхание, и я бежал, пока совсем не выдохся, и оказалось, что прибежал я опять на ферму.
Я затаился в поле. Забубнили голоса, кто-то заорал пьяную песню. Люди расходились. Один за другим гасли желтые огни. Осталось гореть одно окно. Что-то подсказало мне: это ее окно. Я прокрался в сад. За мной, будь она проклята, заверещала старая калитка. Опушенные цветами ветки стояли над головой, как облака. Заорав, метнулся в сторону желтый кот. Потом что-то шевельнулось в саду. Ко мне плыло лицо, голос шепнул: «Дэнни», и я понял, что это Дженни.
— А-а, это ты, — сказал я и повернулся уходить. Она взяла меня за руку и удержала.
— Дэнни, — сказала она, — не уходи. Прости, что так вышло, но я не могла иначе. Она бы меня до смерти избила. В прошлый раз я ходила с синяками несколько месяцев.
— В прошлый раз! — сказал я с упреком.
— А ничего не было, — сказала она. — Мы просто разговаривали. С тобой было совсем другое. У меня не было выхода.
— Хорошая слава пойдет про меня, — сказал я. — Завтра весь поселок будет знать. За всю жизнь не отмоешься.
— Бедняжка, — шепнула она. — Нашел чего бояться!
Она была слишком близко, чтобы сердиться на нее. Мы опустились на упругую траву и сквозь цветочное кружево смотрели на луну, пока ее не скрыла туча, и в этот раз нам не помешали. После того вечера я ни разу не был на ферме и больше не видел Дженни. Но я помню, как утром возвращался домой, отгулявший свою пасху, один-одинешенек под надзором звезд. Я не мог понять, откуда такое сиротство и почему на душе тоска. Уже подойдя к нашей двери, я глянул вверх, увидел размашистую россыпь Млечного Пути на небесном куполе и в приступе ярости и отчаяния понял свою беду.
Я уже не был одно целое с миром. Что-то треснуло, развалилась моя скорлупа. Все это случилось в один день, и я не знал, кого винить. Случилось — и все. Побили битчика, и на том с битками было покончено.
ДИПЛОМ СПАСАТЕЛЯ
Когда мне было десять лет, мы побросали наш скарб на грузовичок и из богом забытой деревеньки перебрались в поселок, где были и центральная улица, и кино с музыкой из репродуктора, и даже плавательный бассейн, выложенный желтым кирпичом и бравший воду с рудниковой гидростанции. Бассейн сделал меня другим человеком.
В родной деревне я был левша на обе руки и хромал на обе ноги. Башка не работала. Я брел по жизни, как впотьмах, готовый каждую минуту на что-нибудь напороться. Даже отец, обычно такой душевный, и тот вышел из себя, когда за пару куропаток я прокатился на машине в деревушку у черта на куличках и едва приплелся домой. «У тебя на плечах не голова, а луковица», — кричал он.
Бассейн преобразил меня. Я поплыл с первого раза. Какое наслаждение — процеживать воду между пальцами и, расслабившись, плыть как облачко. Здесь была моя стихия, мне было тепло и покойно. И все получалось. Уже к концу первого года я проплыл двадцатипятиметровку под водой, выиграл юношеские соревнования брассом (троих лидеров, мухлевавших выгребом на боку, дисквалифицировали) и вдобавок с отличием подтвердил свидетельство спасателя на водах. В один вечер я стал знаменитостью. Сам тренер потрепал меня по плечу. «Не забывай, на что ты способен, — сказал он. — Грянет день, придет случай, когда от тебя будет зависеть чья-нибудь жизнь».
Вот эти слова меня и погубили. Я стал искать случая спасти кому-нибудь жизнь. Как спасатель-доброволец я имел свой участок: заполненная водой глиняная яма, шахтный водосборник и мельничная запруда на реке. Сев на велосипед, я на бешеной скорости объезжал свои места, благоразумно поддев плавки под брюки, и молил бога послать мне утопающего. Но бог не внимал.
Я спускал все свои карманные деньги, уезжая по воскресеньям на побережье. Перебросив через шею связанные ботинки, я мерил по песку милю за милей, готовый на любой крик моментально сбросить штаны. Но за все время мне попалась только девчонка, раскровенившая ногу, да и та предпочла бы умереть от кровотечения, чем дать пощупать пульс.
Я почти отчаялся. Меня поддерживало только свидетельство, помещенное отцом в красивую рамку и вывешенное на кухне. В зимние месяцы я частенько посматривал на него. И неутоленная жажда славы томила меня с прежней силой. Придет мой час, и я вытащу из воды двоих — нет, даже троих сразу, а потом покрою все рекорды, переплыв Канал.[7]