Он умолк на минуту, у него погасла папироска. Все время, пока он разминал папироску и раскуривал, его крупные дымчатые глаза оставались совершенно неподвижными. Странное впечатление было от этого: не то он позабыл, про что рассказывал, не то думал совсем о другом.
- Помню как сейчас, - сказал он наконец, - подхожу я к знакомой калитке и думаю - открывать или нет? И чего мне в самом деле нужно здесь? Дом заводской, живут в нем незнакомые люди... Вещи наши тетка забрала. Одна гармонь моя осталась... Будто хозяин гармонистом был и попросил попользоваться, на время. Тетка писала. Думаю, может, и гармони-то уж нету. Да и неудобно с чемоданом заходить. Еще подумают: парень, мол, намекает... Ведь по правилу часть жилплощади в этом доме принадлежала мне. Я же на службу ушел отсюда. Но, думаю, заводское начальство разберется. Я уж хотел повернуться и уйти прочь, как со двора, через сад, бросился ко мне черный лохматый кобель. Да такой свирепый, того и гляди, разорвет и калитку, и меня. Вдруг из дома закричали: "Шарик, нельзя!"
А через минуту возле меня уже стояла высокая блондинистая девушка и отгоняла Шарика. А я тем временем во все глаза смотрел на нее. Понравилась она мне сразу. Сильная такая - схватит собаку за ошейник и метров за пять отбрасывает.
- Да пошел, дурень! Голос надорвешь, - говорит. - Побереги на ночь ухажеров отгонять...
Пес - скотина умная - сразу умолк и виновато поплелся в собачью конуру.
А мне смешно стало.
- И много у вас ухажеров? - спрашиваю.
- Сколько ни есть - все мои, - отвечает. - А вы к сестре, к Оле? Ой, да у вас чемодан! Вы приезжий, да? Уж не родственник ли? - И вопрос за вопросом. Тогда я приложил руку к фуражке и представился:
- Главный старшина Силаев в отставке.
Ну что ей Силаев? Поди, и фамилию нашу не запомнила. Приставила она к своим кудряшкам кулак на манер пионерского салюта и говорит:
- Косолапова - бывший пионервожатый. - А потом сморщила нос и показала мне язык.
Красивая она, и всякое кривляние ей шло. Посмотришь на нее, ну словно на токарном станке выточена. Стройная, ладная не по возрасту: бывало, наденет сарафан - от плеч-то глаз не отведешь: такие гладкие да упругие. А ей всего восемнадцать лет было в то время. Да...
Так вот, стою я возле калитки - положение дурацкое, будто в гости напрашиваюсь, и думаю, как бы мне поделикатнее объяснить свой приход.
А она мне:
- Ну, чего смотришь? Зачем пришел-то?
- Гармонь свою забрать...
- Какую гармонь?
- Жили мы раньше в этом доме. Мать у меня здесь умерла.
Тут до нее дошло:
- Ах, вон оно что! Значит, вы со службы возвратились?
- Да, со службы, - говорю.
- Куда же теперь?
- Дак на завод. Пока в гостинице поживу, потом на квартиру попрошусь...
- А-а! Знаете что, проходите к нам, - пригласила она меня.
И не успел я опомниться, как она отворила калитку, подхватила мой чемодан и потащила меня за собой.
Вдруг она так же внезапно остановилась, поставила чемодан и с улыбкой протянула мне руку:
- Ната! Меня все так дома зовут. И вы зовите так, - потребовала она.
Вот так мы и познакомились, служба. Я замечал, как она рада была нашему знакомству, и ведь не скрывала этого. Ей, видно, хотелось сделать мне что-то приятное; она показала на садик и спросила:
- Узнаете?
- Да не совсем, - ответил я.
- Ах да, я и забыла! - она снова рассмеялась. - Ведь у вас здесь были бесполезные деревья - клены да акации. Мы их вырубили, и вот, смотрите, груши да яблони, а под ними - грядки. Двойная выгода!
Осмотревшись, я заметил, что все там не то, что было у нас. Вместо нашей густой сирени, кленов да акаций - приземистые яблоньки, вместо высокой травы и цветов - грядки с помидорами и огурцами. И наш белый дом с высокой красной черепичной крышей сиротливо оголился, будто облысел. Зато с торца, за верандой, к нему приткнулся большой сарай, откуда раздавалось мычание коровы.
Жаль мне чего-то стало, шут его знает! Может, белых акаций, которые сам сажал, а может, того, что не мы уже хозяева здесь. Я сказал об этом Нате.
- Не жалейте, - ответила она. - Стрючки акаций не съешь и не продашь. Один хлам от них.
Этот ответ я крепко запомнил. Меня прямо как ножом по сердцу. Тогда бы и надо было бежать. А я поплелся, как телок на веревочке...
Он снова умолк и уставился своими неподвижными глазами на бесконечные таежные холмы.
Чувствовалось, что мысли его забегали вперед событий и он, теряя нить рассказа, отдавался им, забывая о моем присутствии.
- Может, закурите? - предложил я.
- Нет, - ответил он, повернувшись ко мне. - Давайте лучше выпьем понемногу!
И, не дожидаясь моего согласия, он стал наливать в стаканчик водку. Я заметил, что руки его дрожали.
- Отчего же вам так не понравились эти грядки? - спросил я Силаева.
- Да черт с ними, с грядками! Мне не понравилось, как она радовалась оттого, что сирень вырубили, а это самое завели.
- Вспомните, какое время было! В магазинах пусто - все брали с рынка. А там цены ого какие! Это ведь только москвичи да ленинградцы упивались магазинным изобилием, - сказал я.
- Да разве я об этом думал? Я же после войны все время просидел как у Христа за пазухой. Вы-то где служили?
- Во Владивостоке, военным инженером. Между прочим, в Гнилом Углу построил завод железобетонных изделий, пирсы в Улисее, ну и все такое прочее.
- Так вы при деле были, жили в городе, по магазинам ходили, на рынок... А я служил в минерах. Был на всем готовом. Питался в офицерской кают-компании. И деньги приличные имел. Во Владивосток приедешь - маруху под крендель и в ресторан. А куда еще? Мы же были, служба, во всех гражданских заботах как дети несмышленые. Видели мы эти заботы в гробу да в белых тапочках. Зато умели держать линию. А наше дело - держать равнение в строю и слушать команду. А команда была - не хапай! Служи великому делу. И мы служили и верили - будь здоров. А когда возвращались на гражданку, тыкались везде, как собака, потерявшая след. Чуть что не так, не по-нашему, не по уставу, так рычали и зубы пускали в ход. И обламывали нас без церемоний... - Он опять похлопал по карманам, ища папиросы, но, увидев разлитую водку, взял розовый стакашек: - Ну, давай! По маленькой. - Он чокнулся, опрокинул его в рот и округло, коротко выдохнул.
5
- Ну, вот мы и познакомились с ней, - продолжал он через минуту, проглотив кусок юколы, похожий на канифоль. - Мать ее встретила нас в сенях. Понравилась она мне тогда: женщина степенная, полная, вся такая домашняя и обхождением ласковая. Марфой Николаевной зовут ее.
- А я гостя веду! - сказала весело Наташа. - Это Женя Силаев.
- Батюшки! - всплеснула Марфа Николаевна руками. - Ивана Силаева сынок?! Со службы пришли?
И вдруг она закрыла лицо фартуком и заплакала.
- Проходите, проходите в избу, - приглашала она сквозь слезы.
В доме из разговора с Марфой Николаевной я узнал, что их "хозяин", как она называла своего покойного мужа, был предзавкома на том же заводе, где и я слесарничал. (Я даже вспомнил его: такой был важнецкий усач.) Что переехали они в наш дом по решению завкома уже после смерти моей матери. Что их "хозяин" тоже умер, что старые старятся, молодые растут, и в том же духе.
Она рассказывала, расспрашивала меня и все печально качала головой. Мне уж стали надоедать эти жалобы и расспросы. Наташа, видимо, поняла это и пришла мне на помощь.
- Мама, что ты напала на него? Надо же человеку прийти в себя после дороги!
Потом она схватила меня за руку и потащила к себе в комнату.