Пятясь, я отползла от ребенка и попыталась перевязать кофтой руку, чтобы остановить кровь, которой натекло уже порядочно. Кое-как поднялась на ноги. Все так же пятясь, преодолела последние шаги, пока не почувствовала за спиной твердый камень, и, придерживаясь рукой за стену, двинулась по туннелю обратно. У тьмы не было цвета, она просто была, и все. Я натолкнулась на тележку, которая внезапно возникла у меня на пути, надежное ощущение дерева и железа. Слабый проблеск во мраке, и спустя несколько секунд я увидела тени — луч от лампы в подвале наверху. Просачиваясь вниз, он добирался до меня, словно предчувствие света. Я сумела различить расползающееся на ладони пятно крови, ощутила пульсирующую боль. Издалека донесся крик Даниеля:
— Соня? Где ты, черт возьми?
Все вещи разбросаны. Ящик бюро вытащен и перевернут.
Он сидит на постели.
И что-то бормочет.
Что это за песенка?
Просто старый куплет.
А как дальше? Под липой, в вереске…
Вам кто-то напевал его?
Почему вы спрашиваете?
Кто там?
Это Юлия пришла?
Второй автомобиль въехал во двор сразу после обеда. Двое мужчин с металлическими чемоданчиками и носилками спустились по лестнице вниз, прихватив прожектор, который мы помогли подключить в работающую розетку. По полу змеился удлинительный шнур. Что они делали там, внизу, я не знаю, подвал на время стал для нас запретной зоной.
Наверное, все то же самое, что обычно делают криминалисты на месте преступления и что легко можно увидеть в кино. Фотографировали и брали пробы.
Но можно ли считать это местом преступления?
Даниель безостановочно вышагивал по кухне, на секунду притормозил, чтобы выпить стакан воды, и снова принялся накручивать круги.
— Когда же нам сообщат подробности?
Я принялась выкладывать на стол муку, масло и сахар. Я чувствовала, что должна чем-то заняться, пока местная полиция оккупировала дом. От входной двери и через всю кухню протянулась дорожка землистых следов.
Выпечка, вот что первое пришло мне на ум. Аромат бисквита. В противовес сложившейся обстановке.
— Вот интересно, когда они начнут нас допрашивать? — не унимался Даниель.
Несмотря на то что никто из присутствующих в доме не понимал, о чем мы говорим, мы все равно разговаривали вполголоса. Не знаю, почему, но я ощущала некое подобие вины. Полицейский постарше, который был здесь, кажется, за главного, остановился рядом, изучая выщербленную стену. Для общения с ним приходилось обходиться жестами и скупым английским. Сотрудник помоложе владел языком чуть получше, он упомянул про переводчика, правда, не уточнил, когда тот подъедет. Как только мы показали, где находится труп, нас попросили покинуть место. Police work[6].
Я взбила яйца венчиком, чтобы не шуметь.
— Торопиться им некуда, — резонно заметила я. — Мы же все равно ничего не знаем. Что такого видели мы, чего не смогут разглядеть они?
— Просто немного странно, что мы вроде как не имеем ко всему этому никакого отношения. Все-таки это наш подвал.
— Как бы мы узнали о нем, если этого подвала нет ни на одном из наших чертежей?
— Интересно, сколько ему было лет. — Даниель поглядел в окно. Он сегодня весь день бы на нервах, метался от одного окна к другому. — О чем думает ребенок, забиваясь вот так в уголок, знал ли он, чем все для него закончится?
Вопросы, на которые не было ответа. Я подумала о войне, о коммунизме, о вине, датированном 1937 годом. Произошло ли это до, после или, может быть, намного раньше.
Я знала, что Даниель сделал снимки того места, после того как обнаружил меня в подвале и привел в чувство, когда мы промыли и перевязали мою руку и я напилась воды, натянула на себя толстые носки и закуталась в одеяло. Ранним утром, когда я еще спала, он спустился вниз, чтобы увидеть то, что увидела я.
— Ты заметил бутылки? — спросила я его.
— Какие бутылки?
— Те, что лежали рядом с телом. О которые я поранилась. Если они датированы тем же годом, что и наши, то выходит, он мог пролежать там как минимум с 1937 года.