Я помню свое первое впечатление от портрета Бланш. Подняв глаза, я обнаружил перед собой пленительное лицо с чертами Эллы и Сары — не какой-нибудь одной из них, а сразу обеих. Я и сейчас словно бы вижу ее светлые волосы, роскошные, длинные, собранные в высокую прическу, маленький нос и изящные скулы. На ней голубое платье, в маленькой руке она держит закрытую книгу и с тоской глядит на море. Быть может, вспоминает о доме.
— Теперь видите? — спросила Элла тихонько.
И во мне зашевелилось некое понимание, хотя смутное и неполное. Я смотрел на женщину, стоявшую рядом со мной, живую, теплую женщину, державшую меня за руку, а потом снова смотрел на нее же — неподвижную, изображенную масляными красками на холсте, на картине в тяжелой раме. Попытался заговорить, но осекся.
— Объясните, — потребовал я, смущенный и взволнованный.
Элла повела меня прочь из комнаты, в длинную галерею, где хранится сетонский фарфор. Из нее открывались несколько коридоров, все они были закрыты для посещения, перегорожены красными шелковыми лентами. На стуле с высокой спинкой в дальнем конце галереи сидел сонный охранник. Элла быстро взглянула на него, чтобы убедиться, что он не видит нас, перелезла через первую ленту и знаком поманила за собой.
— Быстрее, — прошипела она.
Торопливо, почти бегом, я двинулся за Эллой по коридору, через дверь, по спиральной лестнице, оказавшейся за нею. Мы взбирались все выше и выше, и за каждым поворотом тьма рассеивалась благодаря свету, лившемуся из маленького арочного окошка, откуда было видно синее море, уходившее все ниже, по мере того как мы поднимались. Мы миновали одну, затем вторую дверь, прорубленные в камне, и остановились перед третьей.
— Надеюсь, она открыта, — сказала Элла, берясь за ручку из кованого железа. — Давайте, Джеймс, толкайте.
И я толкнул; незапертая дверь на ржавых петлях подалась. Мы оказались в маленькой комнате неправильной формы, устроенной между лестницей и башенной стеной. Было видно, что она не используется. Мебель покрывали пыльные простыни; Элла сняла одну — и под нею в углу оказался кукольный домик.
— Жутковато, вам не кажется? — прошептала она восхищенно, приподнимая еще одну простыню, скрывавшую изъеденный молью диван.
— Более чем…
— В детстве это была моя любимая комната. Отец иногда приводил меня сюда. Я самостоятельно обжила ее. Комнат в замке так много, что я никого не обделила. — Она выдавила улыбку, с тоской глядя на кукольный домик. — Его мне подарила мама. Знаете, вы единственный, кроме отца, кому я когда-либо показывала эту комнату.
— Благодарю вас.
— Интересно, почему ее оставили нетронутой?
— Полагаю, им и без того хватает места. Зачем утруждать себя уборкой?
— Вероятно, вы правы. Зачем утруждать себя? Здесь и так достаточно комнат, в которых нужно постоянно протирать пыль.
— Наверняка.
— Собственно говоря, что-то около трехсот.
Элла уселась на подоконник и указала мне на пыльный диван:
— Что вы думаете по поводу картины?
— В художественном смысле или… — я колебался, — или в контексте того, что вы сказали мне вчера вечером?
— Меня интересует и то и другое.
— Ну, сама картина прекрасна.
— Ее Сарджент написал.
Я кивнул:
— Сара мне говорила.
— Она вам говорила? Зачем, черт возьми, она вам об этом сообщила? — Глаза Эллы тут же яростно вспыхнули.
— Понятия не имею. Она упомянула об этом вскользь.
— О чем?
— Лишь о том, что Сарджент написал портрет вашей бабушки. Полагаю, вы показали мне его не только для того, чтобы я мог оценить его художественные достоинства?
— Нет.
— В таком случае…
Элла встала и направилась к другому окну с низким подоконником. Уселась теперь на него, задрав колени к подбородку, и начала свою речь.
Я и сейчас вижу, как она сидит там, на фоне синего моря, плещущегося далеко внизу, слышу ее тщательно подобранные слова, чувствую напряжение между нами — напряжение, возникшее из смелой откровенности и стараний достичь понимания.
— Я пыталась ответить самой себе на вопрос, из чего все это выросло, — заговорила Элла. — Понимаете?