Да, теперь я вспоминаю: душная гостиная, хрупкий фарфор, большие руки Эрика осторожно перемещаются между чайником и молочником. А я рассказываю ему о Камилле Бодмен, с которой он незнаком; он спрашивает, сколько мне положить кусочков сахара, один или два — никак не может запомнить. По-английски он говорит почти без акцента и ошибок, лишь иногда неверно составляет фразеологизм, при этом он, по-видимому, сознает свою оплошность и относится к ней с иронией.
«Один», — отвечаю я, но, видимо, слишком тихо. Эрик просит повторить; вновь вернувшись к истории, которую рассказывал, я понимаю, что упустил нить, история перестала быть смешной. И все же я заканчиваю, а после этого мой друг садится напротив в большое кресло с выгнутой спинкой, внезапно становясь серьезным. Кресло ветхое, но удобное — в мебели Эрик, помимо роскоши, ценит именно комфорт. В правой руке у него тост с маслом, в левой — чашка чая. Он поворачивается ко мне, улыбаясь, но я чувствую, что он намерен сказать нечто важное.
И я оказываюсь прав.
— Джеймс, — начинает он медленно, тщательно подбирая слова, — насколько твердые у вас планы на ближайшие два-три месяца?
— Каменные.
— Камень можно разбить, не так ли?
— Этот — нет.
Он улыбается:
— Любой камень можно разбить, было бы желание.
— Возможно, но в данном случае подобного желания нет ни у кого. Разве что, — принялся я размышлять вслух, — у родителей, хотя они, кажется, отказались от своих возражений по поводу Гилдхолла. За это я должен благодарить Майкла Фуллертона.
— Да, мсье Фуллертон в последнее время сделался вашим страстным поклонником. Он открыл в вас талант, ваша карьера хорошо начинается.
Его фраза меня смутила, и я промолчал: в статье о нашем последнем концерте Эрик упоминался лишь вскользь, и подчеркивать это обстоятельство я не собирался. Однако мой приятель, если и был этим задет, никак этого не выказал.
— И précisément[4] поэтому я считаю, что вам не следует строить столь твердокаменных планов, — продолжил он, — по крайней мере до тех пор, пока не выслушаете во все ухо мое предложение.
Я решил ничего не слушать, но из вежливости кивнул с заинтересованным видом.
— Так вот, — проговорил Эрик, — умерла тетя моей матери. Моя двоюродная бабушка.
Я принялся было подыскивать сочувственные слова, но он поднял руку, останавливая меня:
— Для меня лично это не горе. Видите ли, она была уже старая. Кроме того, я плохо ее знал.
Я вспоминаю это замечание теперь, когда и сам стар, и меня поражает бесчувственность юности, считающей себя бессмертной. С возрастом начинаешь относиться к смерти иначе.
— Она была художницей и даже пользовалась некоторой известностью.
Я кивнул и спросил, как ее звали.
— Изабель Моксари, — ответил он.
Имя показалось мне смутно знакомым.
— Она была француженкой, а замуж вышла за чеха. Очень космополитичная дама. И очень эрудированная.
Я снова кивнул.
— У нее осталась большая квартира в Праге, полная мебели и картин, — рассказывал Эрик. — Кое-что из ее имущества может оказаться весьма ценным; в любом случае многие вещи необходимо продать. Я еду в Прагу через десять дней — именно столько мне потребуется, чтобы уладить здесь дела.
— Почему вы?
— Моя мать была единственной родственницей мадам Моксари. А я — единственный сын своей матери. Так что ехать мне. — Он вздохнул. — И думаю, вам следует отправиться туда вместе со мной. — Эту фразу он произнес тихо, почти робко. Видя удивление на моем лице и чувствуя, что я вот-вот начну отказываться, он поторопился продолжить: — У меня есть друг в Пражской консерватории. Вы наверняка о нем слышали.
Я молчал. Эрик взглянул на меня с тревогой и поинтересовался:
— Вам что-нибудь говорит имя Эдуард Мендль? — И он с торжествующим видом откинулся на спинку кресла.
Я тут же, как он и рассчитывал, словно воочию увидел перед собой морщинистое лицо, копну седых волос, крючковатый нос, узкие черные глаза. Лицо Мендля с детства было знакомо мне по обложкам граммофонных пластинок. Это имя было для меня свято с того самого мгновения, когда я впервые прикоснулся к скрипке.
— Откуда вы его знаете? — Я был поражен тем, с какой беспечностью и простотой Эрик упомянул имя этого великого человека.
— Он был другом моей двоюродной бабушки, — последовал ответ. — Приезжая во Францию с концертами, он всегда останавливался у нас.