В ходе последовавшего за трагедией расследования полиция обнаружила в кармане пиджака Эллы ключ — позже установили, что это была копия ключа от Большого зала, оригинал которого лежал в целости и сохранности в письменном столе ее дяди. Кузнец из Лондона, выступивший свидетелем на суде, подтвердил, что Элла за две недели до званого вечера сделала два дубликата, а поскольку второго так и не нашли, было высказано предположение, что она его спрятала или выбросила в море.
— Боже мой, какой это был ужас! — воскликнула Камилла. — Крик Александра. И она толкает его…
В ту ночь, когда я улегся в постель, в голове, бесконечно повторяясь, звучали эти слова: «И она толкает его… И она толкает его…»
На другое утро новость об аресте Эллы появилась во всех газетах, и в последующие три месяца эта тема практически не сходила с первых полос. Все только и говорили что о предстоящем суде. Репортеры, словно стервятники, кружили над головой главных героев этой истории, почуяв, что в обстоятельствах преступления, совершенного Эллой, содержатся все ключевые моменты, необходимые для привлечения читателей: знаменитое имя, красота, насилие, смерть. Ни одна газета не смогла устоять перед публикацией подобного коктейля, и все население Великобритании сделалось одержимо темой безумия. На протяжении многих недель фотографии Эллы встречали меня всюду, куда бы я ни направлялся. Я воспитал в себе твердость, приучил сердце к виду ее глаз, ее измученного лица.
Меня переполняла горечь — до тошноты, и, когда старые демоны вернулись, я оказался бессилен их отогнать. Снова потянулись бессонные ночи, меня мучил смех Эрика, похожий на крик, он преследовал меня с новой силой, жаждая наказать за то, что я вознамерился сбежать от своей вины. С нетерпением ждал я рассвета, когда эти звуки таяли, но с его наступлением понимал, что облегчения нет — лишь свежие газетные новости о процессе над Эллой да снимки, сделанные в зале суда, с которых смотрело на меня ее изможденное лицо с искривленными губами. За завтраком, съежившись над чашкой кофе, со странным болезненным любопытством читал я подробности «дела Эллы Харкорт»; сердце мое наполняли ужас и сострадание к семье, которую я мог бы назвать своей. Я опять остался один и чувствовал, что эта новая, более строгая изоляция от мира — наказание за спесь и теперь меня уже ничто не спасет.
Это было странное, путаное, одинокое время — одинокое потому, что я не имел возможности ни к кому обратиться и обо всем рассказать. Ирония состояла в том, что разделить мое горе могли лишь Элла или Эрик, но обоих я утратил навсегда. Читая в газетах о своей прежней возлюбленной, я испытывал отвращение к самому себе. И оно сопровождало меня постоянно. Остатки веры в себя, основательно подорванной смертью Эрика, окончательно испарились в ту осень и зиму, по мере того как продвигался судебный процесс. Мне было двадцать пять лет.
Элла отклоняла все обвинения.
Ввиду тяжести совершенного преступления ей отказали в освобождении под залог, и, как писали в газетах, защитник покидал ее камеру лишь для того, чтобы явиться на очередное заседание. Кроме адвоката, Элла ни с кем не виделась. Никто не навещал ее: ни члены семьи, ни друзья. Однажды она написала мне, это было длинное, сбивчивое послание, отчаянная попытка оправдаться и выставить встречное обвинение, но я едва прочел письмо и отложил. Решил, что впредь не поддамся искушению. А Элла, не получив ответа, больше не писала.
Показания Элла давала с непреклонной твердостью, но постепенно возраставшая истерия, с которой она отвергала все обвинения, несмотря на неопровержимые доказательства ее вины, отнюдь не способствовала расположению к ней судьи и присяжных. На перекрестном допросе Элла заявила, что знать не знала о смерти отца до тех пор, пока полиция не сообщила ей о случившемся.
Элла уверяла, что, наряжаясь перед приемом, она получила записку, в которой отец якобы просил ее прийти в восемь часов в его комнату, по секрету от остальных, и просил подождать его там, если он задержится. По словам Эллы, она решила, что отец хочет просмотреть вместе с нею конспект своей речи, но не смогла предъявить суду упомянутую записку, слабым голосом сославшись на то, что, вероятно, кто-то выкрал этот листок из ее спальни.
Затем настал черед психиатрического освидетельствования. Я с некоторым удивлением обнаружил, что Элла рассказала врачу, назначенному судом, о своей одержимости Сарой, то есть, собственно, сообщила ему все то, что когда-то открыла мне в круглой башенной комнате замка Сетон. Врач сопоставил с этими показаниями данное Эллой объяснение ее предыдущего срыва, который, по ее словам, был просто притворством, дурацкой попыткой расторгнуть помолвку (то же самое она говорила мне в Праге). Однако теперь все это прозвучало надуманно и неискренне. Я проклинал себя за то, что поддался ей тогда, за то, что поверил ее обезоруживающим речам, ее безумным признаниям.