Улыбнулась во весь рот, повязала голову платком.
- Мы чем знамениты? Где что пропало, сразу сюда бегут искать. Люди всякие и начальники ходят сюда, вынюхивают, будто за лисой по следу. Только летом тут делать нечего. Летом мы живем, как мыши в норе, ни одного мужика нет дома. Видно, и ты кого-нибудь выслеживаешь?
Тоомас махнул рукой.
- Я просто так хожу, в свое удовольствие, никаких дел у меня тут нет. Пойду себе дальше.
Он улыбнулся, обнял девушку за талию и спросил:
- А может, предложишь мне остаться? Честное слово, ты могла бы быть полюбезней, взяла бы меня на пару дней к себе — тут уж я поиграл бы тебе на этом замечательном инструменте.
Он постукал пальцами по дну каннеля, похваляясь, знай, мол, наших.
Но Анне-Мари оттолкнула его.
- Никто мне не нужен! - сказала она. - У меня есть муж?
- Кюйп?
- Нет Яйрус!
- Но Яйрус сидит за конокрадство в тюрьме и раньше чем через девять месяцев не освободится! А может, она засидится подольше? У таких, как он, грехов на душе много.
Девушка бросила на Тоомаса полный ярости взгляд.
Лицо ее вспыхнуло. Губы сжались в капризную ниточку. Она снова села на пороге сарая и задрала голову, словно изучая небо, серое рядно которого запестрело голубыми полосками и пятнами. Дождь прошел, падали только одиночные запоздалые капли. Уже посветлели на солнце холмы повыше, зеленые полоски полей, на миг засветилась лохматая верхушка сосны, ели. Тени мчались по болоту, как будто всадники друг за другом. Последние струйки стеками по склонам и пригоркам вниз, подбирая змеящиеся хвосты, как гадюки. Уже гукнула где-то птица, со свистом взлетела какая- нибудь горихвостка, цет-цет-цет! - радостно вскрикивала трясогузка и кружила над лесом лимонно-желтая зимолюбка.
- Это неправда, - зло вскрикнула Анне-Мари, - я не говорила, что Яйрус в тюрьме! Может, это тебе кто другой сболтнул? А если бы и сидел, так не за конокрадство. Вот уж нет, лошадей Яйруса даже сам сатана не доискался бы — не такой он был человек! Можно было услышать ржание с болота — а лошадку не заарканить. Он свое дело знал и Маарлаские болота тоже. Вырос здесь, знал все самые тайные тропки до последней, каждую кочку, спрятаться умел под кочкой не хуже гадюки. Его здесь нет совсем по другим причинам — ни к чему их вспоминать. Зато теперь он скоро вернется, и тогда кое-кому лучше поостеречься!
Она надменно, свысока улыбнулась.
- И Кюйпу тоже? - спросил Нипернаади.
- С чего это? - удивилась Анне-Мари. - Кюйпу-то чего бояться — они с Яйрусом друзья.
Встала с порога и стала проворно охорашиваться.
- Ты подумай, какой ливень! - оживленно проговорила она. - Маарла — как журчащее озеро. Ох и запоет теперь Йоона! А то в последнее время солнце даже ему глотку обожгло.
Игриво глянула в глаза Тоомасу и воскликнула:
- Ну а теперь — привет!
В два прыжка она была на дороге. Грязь, брызги летели, кипели вокруг нее. Она подхватила мокрый подол и весело поскакала через лужи в сторону Каава.
- Анне-Мари! - крикнул ей вслед Нипернаади.
Девушка на миг обернулась, просияла и запрыгала дальше. Скоро на повороте дороги ее скрыли пушистые березы, серебристые ивы и черная ольха. Только дважды еще донесся ее искристый смех.
- Вот егоза! - расстроенно произнес Нипернаади. - Приспичило ей, нет чтобы посидеть немного, куда спешить?! Как бы я ей сыграл! Куда там песням Йооны. Нет, не захотела — гордая! Все хвалила Яйруса и Кюйпа, этих паршивцев! И ведь убежала — как белели на солнце ее ножки, как звонко смеялась!
Он снял пиджак и расстелил его сушиться.
Уже светило солнце. Два-три слоистых облака неслись словно заплутавшие овцы за своим стадом. Птицы словно очнулись ото сна, все деревья и кусты сразу наполнились их страстным щебетаньем и свистом. Они заливались, свиристели, щелкали, гукали взапуски, наперебой, и это перепев был полон томительной радости и бешеного биения сердца. На каждом листке, на каждом цветке лучились и сверкали жемчугом тяжелые капли дождя. Мох напитался влагой, был сочен, пушист, и когда по нему проходился ветер, он весело отряхивался, как выходящая из воды собака.
Солнце клонилось к закату.
Какое-то время Нипернаади постоял не двигаясь потом взял пиджак, забросил каннель за плечо и споро зашагал к лесу.
Нет, нет, здесь он не останется — даже рябая Анне-Мари и та ни на минутку не пригласила к себе. Люди тут — гонору не занимать, одному богу понятна их головокружительная жизнь. Крадут, поют, сидят за решеткой, в грозу ходят за ягодами в лес, а как взыграет ретивое — катаются на пароме с водопада, не перестаешь удивляться.
Отчего же Анне-Мари так возгордилась?
Разве он не обещал сыграть ей на каннеле?
Нет, не захотела — никто ей, видите ли, не нужен! Как будто он выпрашивал ее любовь! Просто хотел посидеть, пощипать струны каннеля да поговорить о том, как умопомрачительны эти белые ночи, светлые и жаркие, будто каждый нерв брошен прямо в раскаленный горн, а в душе такое необъяснимое беспокойство, такое головокружительное томление...
А все-таки замечательный был старик Йоона-Львиная голова — канаты долой и вниз с водопада!
Дойдя до лесов Яанихансу, Нипернаади вдруг резко повернул обратно.
Надо же ему толком поглядеть на тот водопад!
Сделав большой круг, он вышел к Кааваскому водопаду и сел на землю. В закатном солнце лучились, блистали багряные воды. В пене и грохоте обрушивались вниз с плитнякового уступа. Розоватым туманом клубилась водяная пыль, но только солнце зашло — поблекла, посерела. Внизу раскручивалось течение, лениво потягивалось и, будто насытившийся зверь, медленно трогалось в путь.
А небо было светло, молочно-белое, поразительно светлое.
Нипернаади резко поднялся. Быстрым шагом направился к Каавскому трактиру.
Ночь была тихой и удушливо жаркой, небо вылиняло до серебристо-серого цвета, тускло мерцали одиночные звезды. Сквозь деревья ржаво засветилась полная луна.
За трактиром, в окружении ветвистых берез и осин осела небольшая приземистая клеть, ее замшелая крыша затылком оперлась о землю, а по гребню пошла пышная трава и крапива. По обе стороны порога высились кусты репейника. Луг, чуть поодаль, зарос болотным пухом.
Нипернаади подошел к клети, прислушался, постучался.
- Анне-Мари, милая, слышишь? - произнес он, - это я, тот самый, с каннелем, мы с тобой укрывались от ливня в полуразваленном сарае на болоте, помнишь? Ты мне еще рассказывала про Кюйпа, Йоону, Яана Рысака и своего бедного муженька Яйруса, которого посадили за конокрадство. Прости, что побеспокоил тебя.
Я собирался уйти, совсем было ушел, как вдруг пришло на ум, что вдруг Анне-Мари не такая уж злая и пригласит меня к себе хоть на минуточку? Не сразу, конечно, не сегодня и не завтра, да и о послезавтрашнем дне сейчас лучше не будем говорить, а потом, чуть погодя, скажем, через неделю или две. Когда ты уже попривыкнешь ко мне, когда обратишь ко мне раз-другой свой обжигающий взгляд. А сегодня позволь мне просто посидеть тут и поболтать, ладно? А захочешь быть снисходительной — придвинь свою постель поближе к двери, иначе ты меня не услышишь никак.
Он прислонил каннель к каменной приступке, вытер пот и опустился на порог.
- Ночи такие жаркие, - продолжал он, - такие белые и такие жаркие. Смотришь на закат, и не успел отвернуться, а огненный диск уже сияет по ту сторону небосвода. Была ночь или так и не было? От этого становишься больной и неспокойный, бродишь как помешанный и места себе не находишь. И сна ни в одном глазу, скачешь, как птица на ветке.
Я пришел сюда, Анне-Мари, а ведь ничего мне от тебя не надо. Ничегошеньки. Но я с ума схожу от мысли, что человек проходит мимо как ни в чем не бывало, будто ты замшевый камень, дорожная пыль, гнилой пень. Проходит и даже не взглянет. Ведь это ужасно. Анне-Мари, правда? И вот я окликаю этого человека, окликаю и начинаю ему говорить бог знает что и зачем — а все для того только, чтобы он увидел — и я человек, и я дышу, страдаю, радуюсь красоте летнего дня.