Но Нипернаади произнес:
- Ты молодчина, Йоона, очень хорошо справился с этим делом.
Потом снова убрал буры, молотки и фитили в мешок и сказал:
- Слушай, Йоона, об этом не должна знать ни одна живая душа! Все будет сделано тихо и тайно, потому что я не хочу, чтобы толпу людей налетели смотреть на твою работу. Сами потихоньку пробьем гнезда в стене под водопадом, а как настанет наш час, взорвем стену. Бурить-то мы будет недолго, думаю, за четыре-пять дней управимся.
- Я не буду! - решительно сказал Йоона.
- Глупости! - возразил Нипернаади, укладываясь в постель. - Это не какое-то скверное дело, вот увидишь, за осушение этого Маарла нам еще дадут большие золотые медали! Значит, до утра, парень — до раннего утра!
И мгновение спустя этот человек уже храпел — что мог Йоона ему ответить?
Начались дождливые дни. Небо затянулось облаками от края и до края, дождь сыпал днем и ночью, вечером и утром. Ливень сменялся ливнем, и не было между ними никакой передышки. Болото наполнилось журчащей водой,одинокие хижины и полоски полей поднимались из него, как округлые и пегие тюленьи спины. От болотной рябины, сосны и березы остались торчать только макушки. А канавы и тропинки стали бегущими ручьями. Дни были серые, тусклые, темные, и ветер, отдуваясь, ходил над болотом. Люди попрятались в хижины, в лачуги, редко кто выходил из дома. Только цыган Индус скакал по грязно-водянистой дороге.
Но и он в последние дни как-то сгорбился, уже не ржал лихо и весело, на полном скаку вдруг останавливался и грустно свешивал голову на грудь. Великая забота начала терзать его, великая, неразрешимая загадка.
Почему у любой скотины есть хозяин, который о ней заботится, наказывает, любит, и только он уже никому не нужен? Каждая лошадь везет свой воз, и на возу сидит хозяин с кнутом, и только у него никого нет! Некому наказывать, некому его любить — даже продать его никто уже не хочет, даже на ярмарку свести, обменять, продать, попоить селитрой. Это так удивительно, так загадочно. Он смотрит, как другие лошади радостно несутся, подгоняемые ударами кнута, фыркают, ржут, везут тяжелые возы, он не раз пытался подойти к ним, побежать вместе с ними — но даже в жеребята он никому не нужен! Почему же он так плох, так презираем, почему такой никудышный?
Или он слишком стар, этакая дряхлая кляча, кожа да кости? Тогда почему с него не сдирают шкуру? Он же знает, что такая лошадь еще имеет большую цену. Он сам часто слышал, как мужики у трактира говорили, что цены на кожу здорово подскочили. Силы небесные, почему же с него не сдирают шкуру?!
Только вот какой-то чужак, довольно высокий, иногда поглаживает его, называет чалым и козликом, но и он знает одно — отправляет его домой. Тоже мне дом! - жалкая лачуга, лачуга с поломанными дверьми да разбитыми окнами, даже печь обвалилась посреди комнаты. В ветреные дни домишко дрожит и качается, каждая балка, каждая дощечка того и гляди грохнется тебе на голову. А конюшни нет. Разве это его дом?! Может, он и сгодился бы какому-нибудь человеку, бобылю какому-нибудь, но не ему, коню!
Может, он дикий конь, лихой, необузданный? Нет, Рысак не хочет быть дикой лошадью, он мечтает о теплой конюшне, о хозяине. Эх, он даже смирился бы с разваленной лачугой, только был бы хозяин! Сейчас-то никто его не чистит, никто не надевает на него уздечку, не седлает, не запрягает, не велит везти воз и не пашет на нем. А он бы смог, он бы еще и в быстром свадебном поезде не потерялся бы, и груженую телегу втащил бы в гору на одно дыхании. Так нет же, никому он не нужен! Будь он человеком и умей говорить, сам пошел бы на ярмарку и предложился, предложил хотя бы свою шкуру — но Рысак не умеет говорить, бедный Рысак всего лишь лошадь, которую бог не наделил даром речи!
Да-а, он знает, они подозревают его, они не верят, говорят, будто он человек! Странно, с чего бы ему быть человеком? Да пусть рассмотрят его хоть раз как следует, увидят, какая у него серебристо-серая грива, как подкованы копыта и какие звонкие бубенчики на шее. Разве он не ржет, как лошадь, не бежит, как лошадь, не бьет копытами о землю? Жалкие, им бы только подозревать, жулики бессовестные, глаза у них есть, а не видят, уши у них есть, а не слышат! Злое отродье человеческое, даже кнутом взмахнуть пару раз и то жилятся.
Только высокий чужак чуть добрее. Рысак знает, где тот обретается: уже который день они с паромщиком возятся у водопада. Долбают молотом целыми днями, промокшие, мрачные.
И бежит Рысак к водопаду.
- Опять ты тут! - ворчит Нипернаади. - Я же говорил, что нельзя тебе сюда приходить. Вот погоди, начнем вывозить отсюда камни, тогда уж я вспомню о тебе и запрягу в телегу. А сейчас скачи домой!
Он встает, похлопывает цыгана по загривку и восклицает:
- Но-о, лошадка, вперед!
И Рысак, услышав повелительный голос, радостно, как ветер, летит домой.
Йоона бросает молот и вздыхает.
- Каторжный труд, - горько говорит он. - Дождь как из ведра, на мне уже сухого места нет, размок, как гриб — долго еще будет продолжаться это самоубийство? Уж лучше сразу кинуться в водопад.
- Терпеть не могу нытиков! - обрывает его Нипернаади.
Но Йоона не перестает.
- Если бы я видел в этой работе хоть какой-то смысл, - упрямится он, - хоть самый маленький, самый ничтожный смысл! Для кого мы осушаем это болото! Анне-Мари этого не хочет, Кюйп не хочет, а цыгане, как увидят Маарла сухим, носа больше сюда не покажут. Может, ты сам хочешь прибрать эти земли?
- Я? Ни за что! - резко отвечает Нипернаади.
- Тогда зачем мы бурим эту стену?
- Послушай, парень, - сердито начинает Нипернаади, - если хочешь, двигай домой. Мы уже вырубили девять достаточно глубоких гнезд, этого должно хватить, чтобы взорвать стену. Когда дождь перестанет, набьем гнезда патронами, приладим фитили, и тогда рядом с этим водопадом возникнет такая здоровенная дыра, что вода побежит беспрепятственно!
Он деловито оглядывает окрестности и весело добавляет:
- Ох, дьявол, вот уж бабахнет! И вода устремится с таким шумом, с таким грохотом, такого никогда в жизни больше не увидишь!
Потом он тростинкой отсасывает из гнезд воду, закупоривает их, кладет молотки и буры в мешок и говорит:
- Вот так, Йоона, теперь и мы можем пойти поужинать!
И, роняя капли, как две стрехи, они отправляются домой.
У парома стоит Анне-Мари и с тоской смотрит на болото.
Когда они проходят мимо, она поднимает глаза, здоровается и, вздыхая, говорит Йооне:
- Яйрус вернулся...
Йоона останавливается, словно в испуге, опасливо смотрит на Анне-Мари и повторяет:
- Ах так — Яйрос вернулся, до срока?!
- Да, до срока! - вздыхает Анне-Мари. - Боже мой, как он изменился! Такой кроткий, тихий, пришел домой, сразу попросил библию и молитвенник. У нас их в жизни не было, я бегом в Наавести, одолжилась там. И водки — ни-ни, курить не курит, черта не поминает, на пол не плюет — что мне с таким делать? Отощал, высох, весь зарос седой бородой, один глаза и рот остались. Разговоры только о боге, о смирении, все молится, все носом к небу тянет, как птенец. Может, зайдешь проведать его — я уже сыта по горло!
Йоона смущенно краснеет, переминается с ноги на ногу.
- Что-то не больно хочется, - выдавливает он наконец. - Что-то не хочется его проведывать.
- Да уж, радости никакой, тут же соглашается Анне-Мари. - Он уже девять раз проотченашил, пять раз отбарабанил покаяние, два раза — символ веры и теперь взялся за плач Иеремии. Весь трактир вдруг заполнился богом и божественными словами, священные стихи гудят в пустом помещении, как в церкви. У него даже голос переменился, а нос заострился, как игла. Что они там в тюрьме с ним сделали, может, опоили дурным зельем, пытали калеными железом, изо дня в день били тяжелой библией по темени? Он совсем спятил, ничем не отличается от Рысака Яана. Сейчас они в трактире вдвоем: Яйрус и Кюйп. Яйрос молится, а Кюйп слушает и фыркает. Он, бедняга, до того разозлился, что даже тарелку разбил. У самого слезы текут, но все равно взял из шкафа тарелку и изо всей силы как трахнет об пол! «Пусть и эта пропадает, - стонет, - пусть последняя пропадает, все равно жизнь пошла прахом!» И разве не пошла прахом, если Яйрус стал придурком?! А мы-то как надеялись на его возвращение, планы строили, умом раскидывали, а теперь наказание свалилось нам на шею и больше ничего!