По городу иду, сколько часов подряд — сама не в курсе. Гуляю, наверное, или как это называется? Когда бездумно прешь вперед, не запоминая ни дороги, ни местности.
Перед глазами пелена. Я так долго раньше не гуляла, в деревне особо некуда ходить. Обычно молодежь тусуется на рынке, у магазинов или киосков, пьет и курит у клубов, мне это было неинтересно. Я думала, что я буду лучше. Тупая жалкая шлюха. Господи! Тут конца у пути нет, можно неделю идти, и город не пройдешь. Масштабы столицы поражают, вот я и шлепаю, умирая от страха и ужаса.
Резко останавливаюсь, поднимаю глаза и вглядываюсь в серое небо. Низко так висит, будто вот-вот рухнет. И хоть бы. Хоть бы это случилось, и мне тогда не придется принимать самые трудные решения. Я к ним не готова. Я… просто не вынесу. Выбор нечеловеческий. Я не могу на маму это повесить, а сама я кто? Руки дрожат. Никто я, место пустое, ничего не достигшее.
Чтобы себя хоть как-то вывести из ступора, шагаю дальше. Думается лучше, когда в движении. У нас дома стояла беговая дорожка, она у меня постоянно была в ходу, особенно зимой, когда на улицу из-за мороза нос страшно высунуть.
О господи. Это какой-то кошмарный сон.
Пульс то опасно ускоряется, то тормозит. Спохватившись, я отскакиваю в сторону, в последний момент избегая столкновения с потоком людей, выходящих из метро. К скорости большого города до сих пор не привыкла, но и чужой себя здесь не чувствую. Мне казалось, в огромной Москве точно найдется местечко и для такой, как я.
Вновь смотрю на часы — половина третьего. С ума сойти. Когда я покинула квартиру, и девяти не было.
Вытираю глаза и делаю глубокий вдох. Слезы-предатели брызгают, я быстро отхожу в сторонку, прячусь в переулке и прижимаю салфетку к носу, чтобы загасить порыв, но в этот раз не справляюсь и бесстыдно рыдаю. Всхлипы один за другим, я не могу больше держаться, захлебываюсь, дрожу. Я хочу к маме. И чтобы ничего этого не было. Господи, страшно-то как. Как страшно. Что же теперь будет?
Кажется, что ничего внутри не осталось. Ни веры, ни надежды, ни любви. Лишь ошеломляющий ужас и картинки такого жуткого будущего, что словами не описать.
Нет, домой с этой проблемой нельзя. Мама точно скажет папе и брату, это так стыдно, что невозможно вынести. Надо самой. Что-то самой решать.
Я сижу на корточках в переулке и смотрю на стену перед собой. Разглядываю царапины на потертом кирпиче.
Долго так сижу, пока от холода дрожать не начинаю. Тогда поднимаюсь, захожу в ресторан бургеров и покупаю горячий чай, точно такой же, каким угощал Максим Одинцов. Пью маленькими глоточками и думаю о том, кто во всем виноват.
Через час пишу ему сообщение:
«Надо поговорить».
Он не отвечает десять минут, и я добавляю:
«Срочно. Я скоро приеду».
Ответ падает еще минут через десять, когда я уже в пути.
«Я в мэрии. Освобожусь не раньше четырех».
«Приеду туда».
«Не вздумай».
«Еду».
Горечь на языке нестерпимая. Слишком горький октябрь в этом году. Когда вижу Максима в его черной, чистой даже при такой поражающей слякоти машине, сердце безнадежно останавливается.
И чего ты от него хочешь? У него своя прекрасная жизнь. Ты — ошибка. Ошибка во всем, с самого рождения до настоящего момента. Ошибка взрослых людей.
Тем не менее на каком-то тупом упорстве я иду в его сторону.
Гул в ушах стоит, не слышу, собственные шаги не слышу, как ботинки по рыхлому снегу чавкают. Мне страшно. Так страшно, что мир расплывается черно-красными линиями.
В салоне тепло. Едва я забираюсь внутрь, Максим выжимает газ нагло встраивается в плотный поток.
После чего Одинцов хватает меня! Сжимает руки, потом колени. Я вспыхиваю, отшатываюсь, не понимая, что ему нужно.
— Я тебе куртку куплю нормальную прямо сейчас. Открывай Вайлдберриз или где вы там шопитесь.
— «Вы» — это нищеброды?
— «Вы» — это бабы. Открывай на моих глазах и выбирай. Пожалуйста. — Волшебное слово Максим выплевывает как проклятие, словно оно ему язык обожгло.
Качаю головой.
— Мне самому это сделать? — усмехается он отчего-то беззаботно, практически весело.
Я смотрю вперед, на грязный, словно только что выруливший из леса крузак, и снова дрожу. У нормальных людей машины грязные, а у этого — все слишком идеально. Я сейчас ему скажу, и он меня точно убьет.
Печка работает на максимум, аж дышать трудно. Одинцов тем временем достает свой телефон и начинает скачивать приложение маркетплейса, демонстрируя этот процесс. Говорит что-то, не имеющее никакого смысла. А я больше не человек — я информация, которая, если не поделюсь, рванет внутри. Чека-то сорвана.