Семья, как догадался Маргидо, хотела поскорее пережить это, и он прекрасно понимал их. Наверное, только сестры скажут по паре слов, и все.
Люди начали приходить сильно заранее. В маленькой каменной церкви было тесновато, и все это знали, хотя ожидалось много народу — еще бы, такая трагедия.
Они с фру Марстад не успели разложить ленточки, когда уже появились первые прихожане с мокрыми плечами и снегом в волосах. Помещение церкви вскоре пропахло мокрой одеждой и свежими цветами, он тихо обходил ряды и раздавал псалмы тем, кто не взял на входе. Во время похорон все происходит медленно, движения, улыбки, кивки, будто бы все инстинктивно чувствуют, что в смерти есть какая-то торжественность.
Зажгли свечи, церковь все наполнялась, родственники пришли чуть ли не последними. Обычно родственники появлялись первыми. Отец мальчика поздоровался с Маргидо за руку и шепотом извинился за опоздание. У жены случилась истерика перед самым отъездом, сказал он, пришлось дать ей снотворное, оставленное врачом в день смерти Ингве, больше ничего в доме не было кроме парацетамола, а он вряд ли бы помог.
Маргидо отвел их на первый ряд, где они опустились на скамейки и посмотрели на гроб, будто видели его впервые. Тот стоял в море цветов, в свете свечей и слабом отблеске декабрьского дня, едва пробивавшемся сквозь высокие арочные своды метровой толщины. Зазвонили колокола, разнося весть сквозь пургу, органист заиграл прелюдию. Многие в церкви уже откровенно плакали, мест на всех не хватало. Маргидо был рад, что церковь не украсили рождественской елкой, родственники усопшего этого бы не вынесли, и пришлось бы ее убрать. Тут довольствовались одним вертепом, что куда больше подобало случаю. Прекрасный старый вертеп с соломенной крышей.
Когда священник начал службу, и Маргидо оставалось только ждать момента, чтобы прочесть надписи на венках, он погрузился в собственные мысли. Сколько осталось до того момента, когда он сам сядет на первую скамейку? И во что одеть старуху? Найдется ли в бюро одежда, которую можно было бы использовать? И кто сядет в церкви на остальных рядах, если семейство уже долгие годы ни с кем не общается?
Сестры Ингве рука об руку стояли у гроба. Они пели песню, которую сочинили сами на известную мелодию, но он был не в состоянии вспомнить ее название. Пели что-то про птиц и о том, что брат сам был птицей, перелетной птицей, которая внезапно покинула их, потому что стало слишком холодно. Люди на скамейках вовсю всхлипывали, сморкались, беспомощно и неуклюже вытирали глаза, проход между скамейками в дальнем конце церкви был забит, три подростка обнимали друг друга, на полу валялся сборник псалмов, по которому прошлось много ног, и он посерел от влаги. Как бы Маргидо хотел остаться здесь один, может, взять ключ у служащей в какой-нибудь из дней, запереться и посидеть в одиночестве, послушать, о чем говорят стены, и не стыдиться, что больше не верит ни в ад, ни в рай?
— Всему наступает свое время, всему, что происходит под небесами: время рождаться, время умирать, время сажать и время собирать урожай, время плакать и время смеяться, время горевать и время танцевать, время искать и время терять…
Совершенно случайно он осознал, что слова священника его трогают. Он несколько раз сглотнул. Во рту вдруг пересохло. Он был не в состоянии встать с этого стула, не мог собраться. Он поднял взгляд на фрески, гротескные фрески… Надо отвлечься от слов священника, окунуться в реальность, отвлечься от того, что резко отличалось от фресок на стенах. Одна была спрятана за криво повешенной доской, чтобы не шокировать современных прихожан, воспитанных на идеях о том, что христианство — это любовь, и что все проходит бесследно, сегодня Христос принимает всех, кто раскаялся и сознался в своих грехах, а сделать это никогда не поздно. На одной из фресок над воронкой сидел дьявол. Воронка вела ко рту лежащего грешника с раздутым брюхом, и вниз по раструбу струились дьявольские испражнения, изображенные в виде красно-коричневых комков.
У дьявола были крылья и козлиные рога, и еще один рог посреди лба. Дьявол хохотал, глядя на растущий живот грешника. На другой стене «красовался» еще один грешник, и из разных частей его тела вырывались семь смертных грехов, каждый грех в виде толстой змеи с раззявленной пастью, за которую крепко держались другие грешники. И над всем этим большими печатными буквами было написано: