— Я уверена, они предоставят вам решать.
А как насчет прощания в больничной часовне сегодня вечером? Тур захочет?
— Я попрошу его вам перезвонить.
Она стояла, прижав к уху резиновую перчатку, и думала о его словах, что, мол, ей не понравится в этой семье. На прощание она сказала:
— Мы тут с Эрлендом прибираемся.
Эрленд тоже там?
— Здесь все так запущено, — ответила она. — Кто-то же должен…
Он прервал ее, спросив, надолго ли они останутся.
— Откуда мне знать? — сказала она. — Все совершенно… Она же только что умерла! Может, и вы приедете?
Он не собирался. Не сегодня. Но, конечно, они должны собраться все вместе в ближайшие дни и продумать церемонию.
— Вы не хотели приезжать. Ваша мать умерла, а брат… И когда… ваши родственники в отчаянии, то надо…
Ей следует успокоиться. Она ведь ничего не знает. А у него нет времени на долгий разговор.
— И у меня тоже, — сказала она и повесила трубку.
Эрленд стоял на коленях перед холодильником и смеялся.
— Телефон загажен, — сказала она. — Надо его отключить и оттереть.
Ужас не в том, что ее больше нет, а в том, что она его к этому совсем не подготовила. Не говорила, что чувствует себя старой и несчастной. Хутор был не его, и непонятно теперь, что из этого всего выйдет. Послать всех свиней на бойню сразу после Рождества? Продать? А что ему делать, где жить? И Турюнн решила переночевать, теперь она сама захотела, а его это совсем не радует. Что она обо всем этом думает? А Эрленд? Что ему здесь надо? Он больше не хотел пить. Надо поговорить с Маргидо. Не переодев комбинезона и не сняв сапог, он пошел в дом звонить.
Он стоял в дверях кухни и не верил собственным глазам. Они затеяли уборку. В материных парадных передниках. Два больших мешка, набитые мусором, стояли посреди кухни. Он заметил пакеты с мукой и банки из-под сметаны сверху. Занавески они сняли, из окон лился свет.
— Что это вы надумали? Не надо выбрасывать ничего из маминого…
— Надо, — отозвался Эрленд. — Здесь все ужасно запущено. Сплошной хлам.
— Мы же поддерживали тут порядок! И я тоже, когда мама попала в больницу.
— Значит, тебе пора носить очки, — сказал Эрленд.
— Как же так… не успела она умереть!
— Но мы собираемся здесь пожить, — ответила Турюнн. — Поэтому надо…
— Вам нечего здесь делать!
Он пошел в контору, Турюнн за ним, он тяжело опустился в кресло, она встала перед ним, держа в руках капающую тряпку.
— Маргидо звонил.
Она передала, о чем он говорил, что он покроет все расходы и что спрашивал, хотят ли они устроить прощание вечером в часовне.
— Нет. Мы же все ее сегодня видели. Я позвоню ему и скажу.
— Твой отец ее не видел.
— Ему и не надо.
— Может, ты его хотя бы спросишь? Чтобы он мог сам решить? — предложила она.
— Нет, он не сможет. Он не перенесет этого.
Он понял, что она проглотила его оправдание, поверила. Она продолжила:
— Знаешь… здесь будет красиво! Мы не выбрасываем хорошие вещи, только старый мусор. Купим все новое, и Эрленд говорит, тут полно чистых полотенец и прихваток в шкафу. Мы поживем здесь и поможем тебе.
— Не обязательно же менять все! И занавески… Они всегда здесь висели. Она же только что…
— Занавески мы замочили. Повесим их потом обратно. Погладим и повесим. Все будет как раньше, только чище. Еще мы купили поесть.
— Вот как. Значит, занавески не…
— Нет. Мы их обязательно повесим обратно. Чистыми и красивыми.
Он уловил в ее голосе покровительственные нотки, она разговаривает с ним, будто с ребенком, а сама — взрослая — повторяет и успокаивает.
— А почему тебя так волнуют именно занавески?
— Нет. Я только…
Как ей объяснить, что они всегда сидели перед этими занавесками, он и мать, говорили о погоде, приподнимали занавеску, чтобы взглянуть на термометр или на двор, на выпавший снег или на дождь, на вечерние тени, проплывавшие мимо дерева на дворе, и пили кофе, и перекусывали чем-нибудь сладеньким. А теперь окно какое-то голое, квадратное… Они здесь всегда висели.
— Мы часто там сидели. Мы с матерью, — сказал он.
— За столом у окна?
— Да.
— Болтали, и вам было хорошо?
Ему вдруг стала неприятна снисходительность в ее тоне, захотелось вытрясти ее из этой роли, снова оказаться старшим. Горе касалось только его.
— Говорили обо всем на свете. Мать часто рассказывала про войну, — ответил он.
— Ну да, так, наверное, со всеми, кто ее пережил. Я могу это понять.
Он снова ее полюбил, она ведь могла сказать, что все старики никогда не забудут войну, но не сказала.