— Она много знала, следила за событиями. Гитлер хотел построить здесь огромный город. На пятьдесят тысяч домов и самую большую в мире военно-морскую базу, — продолжил он.
— Здесь? Врешь.
— Не вру, нет. Они еще посадили деревья, немцы. Берлинские тополя, которые привезли с собой. Чтобы не тосковать по дому. Рассадили их повсюду. Но это не помогло.
— Они умерли?
— Нет. Выросли и стали огромными. Когда немцы уходили, стояла жаркая весна.
— И об этом вы с ней говорили, — сказала она.
— Да. Мать говорила… она всегда говорила: что смогло вырасти, остается надолго. Ее очень занимали эти деревья…
Он замолчал, уставившись в половик. Тот был грязным. Первоначальные цвета уже не разобрать. Турюнн могла бы что-нибудь произнести в ответ, что у него путаются мысли и он выпил слишком много виски, и теперь сидит тут, как дурак, и несет что-то про занавески, и военно-морскую базу, и немецкие деревья. Но она только кивнула несколько раз, будто понимая его, и вернулась на кухню. Оставила дверь открытой, по радио началась музыкальная передача, передавали иностранные рождественские песни.
Он посмотрел на письменный стол, порылся немного в бумагах, наткнулся на пачку этикеток от кормов. Скоро сдавать годовой отчет, хуже работы просто не бывает, и ему придется все делать одному.
Мать обычно слушала его жалобы, отвлекала его от бумаг, когда он совсем отчаивался, приносила кофе и иногда свежую выпечку. Они купили еду, Эрленд и Турюнн. А морозилки забиты. Много ягод, пролежавших там несколько лет, но, наверное, есть еще мясо и рыба. Мысли блуждали, виски не помогло, только вызвало боль и раздражение в желудке. К счастью, он выпил не много. Не надо было ей рассказывать о немцах и тополях, это принадлежало только им с матерью.
— Я пошел разбираться наверху, — услышал он голос Эрленда. — Держи кулачки. I’m going in[8].
— Нет! — Тур вскочил с кресла и выбежал в коридор. — Нет, — повторил он.
Эрленд держал в руках ведро, из которого валил пар, запечатанную упаковку с тряпкой и бутылку моющего средства.
— Только не… Не надо, нельзя, — сказал Тур.
— Что нельзя? — спросил Эрленд.
— Только не ее комнату.
— Не буду я трогать ее комнату, я иду мыть ванную. Я припоминаю, что ванна была когда-то голубая. И теперь хочу выяснить, так ли это.
— У нас горе в доме. А вы… вы только…
— Послушай. Тебе больше не надо беспокоиться о порядке в доме. Сосредоточься на главном. Твои свиньи понятия не имеют, что мать умерла. Для них сегодня совершенно обычный день.
Эрленд что, хочет намекнуть, что он не занимается своей скотиной?
— У них все прекрасно!
— Я не об этом, — сказал Эрленд. — Я понимаю, что тебе чудовищно тяжело. Мы просто хотим тебе помочь. А ты заметил, как выглядит пол после твоих сапог? Расхаживаешь тут в рабочем комбинезоне, матери бы это не понравилось. Она так же, как и я, не любила запах хлева в доме.
Эти слова успокоили Тура, в них содержалась доля истины. Матери такое действительно пришлось бы не по нраву, Эрленд был прав.
— Кстати, на кухне кончились дрова, может, ты принесешь немного?
Эрленд зашагал вверх по лестнице. Черные брюки, и черный джемпер, и два зеленых банта на вороте и на заднице. Он не думал, что снова увидит брата в этом доме, и вот, он топает по лестнице и несет пластиковое ведро с пенящейся горячей водой наверх. Передник и серьга в ухе. Взрослый мужчина. Он взял цинковую бадью с кухни.
— Тебе получше? — спросила Турюнн. Она стояла у плиты и долбила что-то чайной ложкой, неужели гуща от убежавшего утром кофе так крепко прилипла?
— Принесу дров, — сказал он.
— Когда ты начнешь работу в свинарнике?
— Там нет начала и нет конца, — заметил он, как ему показалось, удачно. Что эти двое понимают в его делах?
Он не хотел ночевать в своей бывшей комнате, предоставил эту честь Турюнн. Она от души посмеялась, увидев, что на всех трех плакатах в его комнате был Дэвид Боуи в «андрогинный» период, с тяжелым макияжем и зачесанными вверх волосами.
В местных крестьянских домах спальни находились рядком на втором этаже, все. Турюнн с Эрлендом прошлись по комнатам в поисках одеял, подушек и белья. Он чувствовал, как прилипла к телу потная одежда, а после уборки в ванной его до сих пор мутило. Он открывал двери, закрывал их, говорил с Турюнн, думал о Крюмме и о том, что придется ночевать на хуторе, а не дома. Они купили пиво, с собой у него был «валиум», он справится. Приличных одеял они не нашли, только тяжелые ватные, которые они принесли с собой на кухню и повесили между стульев просушиться, одеяла отсырели из-за плохого отопления. Сам он хотел ночевать в бывшей комнате дедушки Таллака, Турюнн поднялась с ведром, чтобы снять паутину с прикроватных столиков, подоконников и батарей в обеих спальнях. Когда Эрленд напомнил ей, что ужасно боится пауков, и попросил особенно тщательно смести паутину над его кроватью, она возразила, что ни один паук не станет ползать посреди зимы, у них спячка. Но самые смелые могут специально проснуться и вылезти, чтобы напугать его до полусмерти.