Он положил подушки и половики на место, Турюнн расставила цветы. Он принял душ, вода была еле теплая, надел чистую одежду и постучался к отцу. В ответ что-то хрюкнуло, он открыл дверь, задышал ртом и зажал нос.
— Тебе надо помыться, — сказал он. — Вот новые трусы и носки. Остальное, наверное, лежит у тебя в шкафу. Рубашка, брюки и все прочее, другая кофта. Вода еще не нагрелась, но я поставил бойлер на максимум. И подстриги ногти, я положил ножницы на край раковины.
Отец посмотрел не него с ужасом:
— Сюда кто-то приедет?
— Нет. Здесь только мы, но от тебя воняет. Турюнн к такому не привыкла. А где твои нижние зубы?
— Потерял.
— Скоро будет готов суп.
Тур зашел в гостиную. Телевизор был выключен. Он опустился в кресло и уставился перед собой, одетый в обычную домашнюю одежду и обутый в деревянные башмаки на шерстяной носок.
На плите стояла кастрюля с супом.
— Ты звонила в авиакомпанию? — спросил Эрленд у Турюнн.
— Забыла. Придется покупать новый билет. Я разорюсь.
— И я забыл. О деньгах не думай, я все устрою. Долгосрочный кредит. Очень долгосрочный.
Он достал три бутылки пива из холодильника, открыл их, одну дал Турюнн, зашел в гостиную и протянул вторую Туру. Пришлось толкнуть его в плечо, чтобы тот обратил внимание. Тур вздрогнул и, не поблагодарив, равнодушно взял бутылку.
— Теперь здесь стало красиво.
— Мать так старалась с банками, — сказал Тур. — Мне они нравились.
— Они заржавели. И все цветы померли. Только один остался.
— А можно его поставить вот туда?
— Легко.
На время обеда они переложили ватные одеяла в гостиную. Там было всего три стула, Тур принес табуретку из коридора. От отца воняло, есть было сложно. Он видел, как мучается Турюнн и пытается этого не показывать, стол был маленьким, и сидели они тесно.
Он почувствовал, как легкое сострадание уступает место старому отвращению. Отец был к нему настолько равнодушен, что едва ли вообще вспоминал его эти двадцать лет. Тур двигался как робот, вошел и сел. Теперь взгляд его был направлен в тарелку, а левый локоть лежал на углу стола. Ели молча. Суп был неплохим, Турюнн немного его пересолила, но о рождественском домашнем уюте со свечками и речи быть не могло. Все старались не смотреть друг на друга, сосредоточенно разглядывали ложки, тарелки и хлеб. Сам Эрленд изучал узор на пластиковом столе, он помнил, как его покупали, как мучительно собирали. Его купил дедушка Таллак, вошел однажды, вернувшись из города, с торжественным видом и огромной коробкой. Утверждал, что это последний крик моды — столешница, похожая на мрамор. Теперь такой пластик снова вошел в моду.
Стены ванной комнаты были из него же, тридцать лет назад отремонтировать ванную стоило целого состояния. Унитаз, и ванна, и сушилка-батарея над раковиной.
Тогда Несхов не стоял на месте. Клумбы с розами у самого дома, клубника и курятник, костер на Иванов день. И рождественское настроение. Украшенное дерево во дворе, каша для домового в амбаре, они с дедушкой выносили ее, дедушка оставался вечным ребенком и верил в домового. Рассказывал, что домовой носит серую кофту и красную шапку и живет под деревом. Если с ним плохо обращаться, дела на хуторе пойдут из рук вон. Вряд ли кто-то выносил рождественскую кашу домовому последние двадцать лет.
Турюнн пошла с отцом в свинарник. Их не было почти два часа. Не мешало бы позвонить Крюмме, но он не звонил.
Мобильник лежал, отключенный, в кармане куртки. Эрленд прибрался на кухне, помыл посуду и сел перед телевизором. Отец зашаркал в ванну. Как можно потерять целую челюсть? Врет.
Вернулась Турюнн и, приняв душ, сказала:
— Никогда я так не уставала. Ватные одеяла, наверное, высохли, я пойду лягу.
— Я тебе постелю. В свинарнике все в порядке?
— Я так устала, что у меня не было сил их бояться.
— Бояться? Ты что, боишься свиней?
— Да, если они весят четверть тонны. Но он бы один не справился, только без конца все путал. И еще он теперь со мной не разговаривает. Ему всегда нравилось говорить о свиньях. Одна свинья заспала двоих поросят вчера, та, к которой он был больше всех привязан. Видно, его это сильно задело. В довершение всех бед.