И незаметно привалилась тонким остреньким плечиком к теплой Полининой руке. И так обе долго смотрели, как мелькали ребячьи лопаты, скалывая с алейки почерневший снег, как два мальчика побольше в рыжих неуклюжих шапках отнимали санки у двух мальчиков поменьше в таких же рыжих неуклюжих шапках, как волочился развязавшийся шарф за растерехой-уточкой Олей.
Перекинутые с тротуаров на мостовые горбатые решетчатые мостки оказались этой весной ни к чему: снег сходил незаметно, все время подмораживало, и вода не лилась, а сочилась кое-где нерешительным, жавшимся к тротуару ручейком. Солнце аккуратно выходило каждое утро, но не могло совладать с холодным ветром, прибравшим город к рукам. И люди, вздернув воротники, хмуро косились на черные ощетинившиеся сугробы, все еще готовые обороняться.
Полина порядком намерзлась на рынке, пока нашла валеночки, какие хотелось. А заодно и галоши к ним. Пристроенные на валенки, они лаково блестели тупенькими носами на загляденье всему троллейбусу. Во всяком случае, женщина рядом посматривала на них.
— Извините, — не выдержала она, — это вы на сколько годиков брали?
Полина тотчас почувствовала в ней присутствие постоянной заботы, которая теперь не покидала и ее.
— На четыре, — ответила охотно. — Да взяла побольше.
— Ну да, теперь уж чего носить осталось. Мне тоже нужны такие. Только моему пять.
— Ну, моя крупная девочка, — не без гордости сказала Полина.
Женщина смерила ее взглядом:
— Да вы и сами-то большая! А и у меня парнина — будь здоров, речистый — все бабку учит, как правильно разговаривать, — с удовольствием сказала женщина.
— А моя — сущее шило! И все слова навыворот: магазин — гамазин, — с таким же точно удовольствием сказала Полина, и было ясно, что свое «шило» она никогда не сравняет с каким-то там «парниной» и что произносить слова навыворот не менее интересно, чем быть речистым.
Она говорила «моя», и крохотное это словечко утверждало в ней нечто основательное, прибавлявшее достоинства.
Особой любви к детям у Полины никогда не было. Ее не умилял каждый встречный ребенок. Но она завидовала соседкам, их постоянным заботам о детях, их жалобам на то, что, отрываясь от дела, водят детей в школу, возятся с устройством елок, утренников, завидовала их слезам над заболевшим ребенком. Она желала этих слез для себя, желала, чтобы чьи-то ручонки обвили ей шею, хотела над кем-то проявить свою волю, сделать кого-то таким хорошим, насколько это в ее понятии!
Теперь все приходило вместе с Наташей.
Жила Полина в малогабаритной однокомнатной квартире, выделенной заводом. Выделенной не ей, а Тимофею (металлургам — им в первую очередь!) в ту далекую, трехгодичной давности пору, когда верилось, что обновленье жилья равнозначно обновлению жизни, что с радостью устройства на новом месте явится радость новых отношений. Тогда и в помине не было бесстыжей разлучницы Дашухи, но болезнь уже жевала Полину, подыгрывая Тимофею.
От одной капризной железы у горла так много зависело в человеческой жизни! Что-то там поистерлось, и весь организм Полины заскрипел, развинтился. Она похудела до черноты, от малейшей усталости дрожали руки и внутри вибрировало — диафрагма будто бы. Во всем чудилась обида, слезы разъедали глаза и сердце.
Уже тогда доктора наотрез отказали ей в детях. А разве могла после этого строго спрашивать с мужа, коли тянуло его из дома или ожесточался? И Полина молчала, прощая.
И, может, не ушел бы Тимофей к бесстыжей Дашухе (не столь жену, сколько квартиру пожалел бы!), да вконец измученная Полина одной темной дождливой ночью не пустила его домой, пьяного, безобразного и чужого. А возможно, и вернулся бы Тимофей, и эту обиду снесла бы Полина, да легла на операцию, а он ни разочка не наведался к ней.
Еще до операции пришлось Полине бросить токарный станок и уйти в контролеры — руки вдруг изменили в тонком привычном деле. Денег убавилось, но одной хватало, и можно было даже откладывать на телевизор. Она откладывала, и ходила в кино, и шила обновы, покупала удачно картошку на зиму — и все потому только, что надо двигаться, жить, потому, что продолжала срабатывать в ней когда-то заведенная пружина.
Люди впадали в тоску от дождей, проклинали морозы, ожидали лета. Полина ничего не ждала и почти не замечала, как осень переходит в зиму, зима в весну. Никакая погода не сулила радости или изменения в жизни.
Пожалуй, впервые за последние годы с нетерпеливым интересом оглядела она свою квартиру. Даже вещи насторожились в ожидании, что вот-вот застучат по полу торопливые ножки. «Диван передвинем, поставим туда ее кроватку», — успела подумать Полина, проходя на кухню, где гоняла чаи в одиночестве мать.