«Ох, и хорошая же скотинка!» — Полина толкнула дверь, подняв голову.
Тимофей вместе с Лешкой выкатились за ней. А через секунду улицу прошил задорный Дашухин крик:
— Тима! Не заблудись смотри! Мы сегодня в кино, не забудь!
«Старается держаться на уровне, — усмехнулась про себя Полина. — Передо мной, что ли? Неужели ревнует?»
Странное отношение было у нее к Дашухе. То ненавидела до темноты в глазах, жгуче, надсадно, представляя, что ей теперь достается скупое тепло грубых и жадных ласк Тимофея. То вдруг жалела противной, скользкой жалостью, видя, как фасонистая Дашуха являлась вдруг на работу, кое-как заправив под шапку волосы, пожелтевшая, подурневшая, с опухшим от слез лицом, и, сердито проверяя пропуска, отводила глаза от людей.
«На сколько-то тебя хватит? — думала про нее Полина. — Я-то годы терпела».
Перед нею Дашуха еще скрытничала, хотя Полина по каждому движению знала, что довелось той перенести в эту ночь или утро. Но при других кляла Тимофея, и поговаривали, что спуску она ему не дает и давно убежала бы, если б не дочка. Дочке ихней скоро полгода.
Голые стволы тополей, обступившие широкий тротуар, блестели в холодном свете припорошенного снегом дня. Снег то и дело сыпался с ветвей на мокрый асфальт, на белые газоны — то возились на деревьях воробьи, пронюхавшие про весну.
«Ребенок — дело большое! — думала Полина. — И значит, силу Дашуха имеет, если блажит на всю улицу, что в кино с Тимофеем идут». Ой, не стремилась она «держаться на уровне», были в довольном Дашухином голосе и власть и хвастовство. «Для меня, для меня кричала! Лишь показать бы, как ладно с Тимофеем живут». На мгновенье Полине сдавило горло, слезы подступили к глазам, и стайка воробьев, слетевшая под ноги, оголтело захлопотав вкруг рассыпанных семечек, обидела ее вдруг чрезмерной своей жизнерадостностью.
Давно отстав от мужчин, поднялась Полина на переходной мост. Скучно-серое, без всякой окраски небо висело над бесчисленными путями, заставленными платформами со знакомой продукцией их завода, над городом, начинавшимся россыпью бесцветных домов, над розовым дымом берез иззябшей рощи. Небо давило, пугало, нагоняло тоску. Сегодня суббота, Дашуха с Тимофеем в кино пойдут. Вдвоем. А может — и завтра. А она все одна. Лешка — тот запросто подхватит кралечку на вечерок. А она одна.
Новый поток рабочих нагнал, захлестнул Полину, увлек за собой. А зачем? Они-то спешили к мужьям и женам с детьми, к дружкам и невестам. Погоди, закружат по улицам парами. А сойдут снега — потянутся в рощу. Ее хорошо видно с моста, и всякий раз, проходя тут, Полина почему-то вспоминает, что никогда еще не была там. И ладно. Она останется дома, будет ходить из угла в угол, выискивать дела, печь по новому рецепту пирог, которым некого угощать (матери — той нельзя сдобного, да она и уедет скоро), корпеть над вышивкой, которую некому оценить, наглаживать кофточки, в которых не перед кем форсить, — и все для того лишь, чтоб создать впечатление: и она живет! Внезапно в Полине словно осело что.
Приплетясь домой, думала о том же. Руки ни к чему не лежали, делать ничего не хотелось. Обе библиотечные книжки — история блажной французской мадам и роман из колхозной жизни — вызывали недоверие и скуку: в них не было и намека на тягучую, крученую Полинину тоску.
В руках Настасьи Иванны, сидевшей на диване, посверкивали спицы (обтрепались рукава у Полинкиной кофточки!). Высвободив из белого, подвязанного под узелок платка правое ухо и наставив его в сторону репродуктора, исходившего воронежским «страданием», она говорила тихим, увядшим голосом:
— Был у нас еще дядя Веденей. Занедужил как-то, и дали ему в больнице надобья вот такую бутыль. Черную, иззеленя. А ему за дровами ехать. Поглядел он. Давай, думает, выпью из горлышка, сразу, небось, полегчает. Поехал… Встречается кум, а Веденей лежит на дровнях — руки-ноги в стороны, надулся весь, раскраснелся. «Ладно ли с тобой?» — кричит кум.
«Ладно ли?» — поразило Полину громче сказанное слово. Слово привязалось к Полине: «Ладно ли, ладно ли, ладно ли?..»
В темноте за окном качался фонарь на проводе, мокрая мостовая тускло отражала огни из окон, проскакивали по ним тени прохожих. Куда? Зачем? Полина прикрыла рукой глаза, и тотчас в искрящейся черноте возникли прямые, широкие плечи Леши. Веревкой легла наискось на щеке жила, как всегда, когда перемещал суппорт. Бумажный коричневый свитер облегал тело, видны под ним очертания майки… Полине стало неловко и жарко. «Не ладно! — она открыла глаза. — Не ладно, не ладно!..» Пойти бы куда?