И вдруг оживилась:
— Что ж, если условия у вас подходящие… Все лучше, чем…
Полина согласно закивала — это то самое, о чем думала и что мучило ее!
С неожиданной деловитостью женщина принялась за оформление передачи ребенка, оказавшейся не столь уж сложной.
Ошеломленная таким исходом, Полина, улыбаясь, так как не могла ни минуты не улыбаться — от смущения, от сострадания к ребенку и женщине — сказала извиняющимся тоном:
— Вот как получилось. А я хотела, чтобы матери вовсе не было.
— А что мать за помеха! — откликнулась женщина, косяще вскинув на Полину снизу вверх глаза. — На крайний случай… можно и отходную дать.
— Как это? — не зная сама для чего, спросила Полина.
— А так. Расписку, что востребовать не буду. Официально заверяется. Документ. Го-осподи, разве я враг своему дитю-у? — протянула женщина, подхватывая с пола малыша. — Разве не хочу, чтобы пил-ел сладко, на льняной простынке спал? У мамки-то ни постельки порядочной, ни скатерки на стол набросить, если гость пришел. Уж какие сберкнижки — десятки свободной за душой нету.
Женщина вопросительно взглянула на Полину, отчего та заволновалась, раскрыла сумочку и начала совать деньги Тонькиной матери:
— Возьмите, возьмите, больше при себе нету… Можно заехать ко мне, я там достану.
— Это зачем же? — невольно вмешалась воспитательница. — Вот ее адрес, пришлете, если захотите. А ты иди к директору, — обернулась она к Тонькиной матери и, когда та вышла, сказала Полине: — Адреса не сообщайте, — замучает. Мы уж ученые. И ее знаем. Второго сдает нам, да в доме младенца есть. И все от разных. Распустилась совсем. А требованья — только послушайте! Конечно, с ними ей караул кричи — работает в подсобных, живет в бараке. Но все равно. Ни учиться не хочет, ничего.
Полине вспомнилась подсобная у них в цехе — плотная мужеподобная тетя Нюша. Когда подтаскивала ящики с деталями, и то мучительное напряжение дрожало в губах. А эта, Тонькина, такая немудрящая!..
…Домой Полина бежала, крепко прижимая к себе Тоньку. В автобусе мальчишка начал рваться, бить Полину по лицу, кричать и плакать: «Ма-ми, ма-ми!» Казалось, пассажиры глядят подозрительно. Сошла остановкой раньше, растерянно думая: «Что же я натворила? Что с таким маленьким буду делать?»
Открыв дверь, мать так и вскинула руками:
— Бат-тюшки, мальчишку приволокла! А маленький-то! Что же ты будешь делать с ним?
А разглядев Тоньку поближе, совсем расстроилась:
— И глаза какие-то белые, не поверят, что твой.
…У Тоньки резались верхние коренные зубки, и он нудно плакал. Полина, как маятник, моталась по комнате. Она то распахивала окно, впуская живительную майскую ночь в дом, то прикрывала, пугаясь, что Тонька простудится. Уткнувшись головенкой ей в шею или плечо, он затихал, едва же попадал на постель, принимался хныкать и хвататься за Полину. Под утро, вконец измучившись, положила его с собой. Он и сонный тянул ручонку и щупал возле себя, проверяя, тут ли она.
Господи, до чего нескладная, всю жизнь сама себе чего-то громоздила, чего-то мудреного добивалась! Даже Тимофея — и того! Застенчивая, красневшая от одного намека, от мысли, что о ней могут подумать скверно, тянулась к смелым. Сильным — им легче жить. А ей… Ладно еще — на станок не перешла!
А утром Тонька проснулся, сел на кровати и, заглядывая в Полинино лицо, занавешенное черными волосами, позвал каким-то особенным голосом:
— Ма-ма, ма-ма-тя-а!
Полина слышала, но глаз не открыла.
— Ма-ма! Ма-ма-тя-а!
— Ах ты, торчок! Дай матери поспать! — шикнула Настасья Иванна.
— Да я не сплю уже. — Полина взглянула на розового Тоньку, топтавшегося в ногах, и вдруг улыбнулась: — Дал он мне сегодня звону!
— Ты что же бабку не признаешь? — подшлепнула его Настасья Иванна, относя на диван. И, одевая, сказала: — А ведь я что думаю: и пускай глаза не черные! Бывает же, удаются дети в бабушек. Мы с тобой ведь тоже, чай, родственники! — Она пригнулась лбом к Тоньке, а тот, принимая игру, немедля потянулся «бодаться».
Сначала Настасья Иванна и слышать не хотела, чтобы остаться. Ждала только, пока Полина устроит Тоньку в ясли. Место долго не выходило, а когда вышло, в яслях объявили карантин, и Настасья Иванна вдруг развозилась, разворчалась: незачем, дескать, было брать ребенка из детского дома, чтобы отдавать куда-то, и больно уж Тонька маленький и доверчивый.
Доверчивость эта и сломила Настасью Иванну. Она видела ее во всем. В милой его беззащитной улыбке глазами и ртом, когда с Тонькой случался конфуз и бабке приходилось бежать за тряпкой. И в том, как подхватывал собственные штанишки или бабкин платок и начинал махать по полу, озабоченно размазывая лужу. И в том, как, напялив рубашку кольцом через голову на плечи, не знал, что делать с ней дальше. И как звал, просыпаясь: «Баба, на-а!» И как притаскивал совок, едва бралась за веник. И как боялся стука, моментально смирнел.