А Полине — особое удовольствие просить о чем-либо Тоньку: «закрой дверь», «принеси туфли», «отдай бабе».
Он проделывал это сосредоточенно, заставляя счастливо думать, какой Тонька у нее способный, даже необыкновенный!
За полтора месяца он многому научился. Считать, например. Полина только начнет: «Раз, два, три…» — «Чечие!» — тут же смекает Тонька. И сказки умеет рассказывать! То есть, говорит, конечно, Полина: «Жили-были дед да баба, была у них курочка ряба…» Но Тонька уж хлопает кулачком по ладошке и вопит: «Би-би, би-би — бах!»
А то возьмет молоток и давай колотить по гвоздям в полу, а новое слово «огонь» выпаливает, будто командует артполком.
Когда зазвонил телефон и бабка оставила Тоньку («Ишь, с утра раздирает кого-то!»), он приложил к уху коробочку:
— Ало! Да-да! Ма-ма!
Нет, когда Полина брала ребенка, она и не думала, как крепко обступят, захватят ее чувства неожиданные, новые, требовательные и необъяснимо желанные, которые объединяет понятие «привязаться».
— Иди, тебя там вроде мужик какой-то, — сказала Настасья Иванна, снова занявшись с Тонькой. — Я и забыла: вчера еще добивался.
Полина поднялась, а через минуту, звякнув трубкой, рванулась в комнату:
— Мама!.. — и встала в дверях.
— Ну, что там еще?
— Мама!.. Наташу-то прокурор не взял… Жена у него заболела тяжело. Можно взять, говорят.
— Эва, хватились! — воскликнула Настасья Иванна и нагнула голову к Тоньке, тотчас подставившему лоб. — У нас То-онюшка есть, никуда его не де-е-нем! — проговорила она нараспев, больше забавляя мальчика, чем думая о какой-то Наташе.
Дымится металл. Ползет резец по валу, окалина снимается, точно шкура. Летит желтая крутая ломкая стружка. Свиристит резец, грызет корявую поверхность, и вот уже сверкает вихревой метровый стержень.
Полинин станок у стены, в нижней части которой сплошь окна. Сквозь пыль ломится июньское солнце, светит прямо на суппорт, в добавочной лампе нет Полине нужды. Руки спокойно меняют проходной резец на подрезной, спокойно настраивают. Похоже — необходимость кормить двух детей пригрозила болезни. Полина не щупает беспрестанно мягкий узловатый шрам — да он теперь вроде и меньше.
Вся забота отдана двум ребячьим, прибившимся к ней сердцам.
Уже как в тумане вспоминается внезапная решимость взять Наташу, исступленная жалость к ней, стыдные споры с матерью, почти беспамятное состояние, в котором прибежала в детдом. Зато ясно рисуется, как кинулась к ней заревевшая девочка и как сама она плакала, понимая, что ни оставить здесь, ни отдать кому-либо этого ребенка нельзя.
Вместе с тем сознание, что поступила в некотором роде необыкновенно, полнило гордостью, возвышало, отчего, вероятно, и хотелось рассказывать всем про Наташу.
Даже, предъявляя нынче утром пропуск Дашухе, подзадержалась, словно ждала расспросов.
Но Дашуху донимали свои заботы. Будто заслонясь от света, она рукой прикрывала синий кровоподтек под глазом и, не взглянув в Полинин документ, отвернулась.
Полина слышала, как объясняла кому-то свою беду:
— Доска в сенях с полатей оторвалась, меня и шарахнуло!
Остановившись с Кныревым — его станок через один, под углом к Полининому, — Полина все же рассказывала:
— Вот так и решилась. Что же это, думаю: то я возила-возила гостинцы, то прокурор, и вдруг — никто! У них уже был такой случай.
— Валяй, валяй! — мимоходом отмахнулся Кнырев и, мелко похлопав ее по спине, подвинулся к ученице, торчавшей возле его станка: — Запурхалась, коза?
Девчонка в косынке, повязанной концами назад, пугливо взирала на упругие стрелы, выметывавшие из-под резца.
— Ой! — схватила она за руку Лешу.
— Ничего! — засмеялся он. — Стружка нас любит, она только учеников не любит. Погоди, курносая, мы и тебя обточим.
Полина отошла, оттиснутая обидой. Но тут же мысленно выпрямилась и словно бы отряхнулась: «А! Мало ль у нее своего, хорошего? Очень нужно посвящать всякого!»
Свистит, врезается, верещит и даже всхлипывает резец и плюется, плюется стружкой, а в ушах звенит, поет голосок: «Ты уже освободилась? Я уже могу тебе мешать? Дай Тоньке мотолок. Тонька, скажи „спасибо“. Скажи „будь здорова!“. Ну, ладно, я буду красавица».