Заполдень судно пришвартовалось к такому же неудачнику, и матросы обоих сейнеров купались, ныряя прямо с бортов, валяли дурака в воде и ловили рыбу на удочки.
В полчаса натаскали они на метровую сковороду мелкой, отливающей чернотцой рыбехи.
— Товарищ капитан, покушать надо бы, а то ведь и похудать можно! — Двое парней, загорелых впрозелень, в упор, с ехидством, разглядывали меня.
Капитан хохотнул: «Хороша, пойдет» — и подмигнул им вслед: «Вот канальи!»
А мне вдруг стало скучно, заныло под ложечной, захотелось домой, и вся эта затея с очерком показалась пустой, утомительной, никому не нужной, а сама я — обременительной людям, которые до конца дня теперь должны разговаривать со мною, объясняться, общаться…
И в это самое время родилось — едва ли не в небе! — урчание моторного катера. Стремительно нарастая, звук взвился за самым бортом и заглох. А через минуту в сопровождении капитана в облаках изумленных матросских взглядов на шлифованных шафранных досках палубы возник огромный, непроглядно черноволосый и черноглазый, оттененный бачками и усами, в ловком, даже шикарном костюме кремовой шерсти — Тариэль, немного отяжелевший от любви и забот своей Нестан-Дареджан.
Под брезентом, растянутым над палубой на время обеда, раскинувшись перед сковородкой с зажаренной рыбой и бутылкой жаркого коньяку, он опять будил во мне смутные образы ленивого, роскошного Востока. Солнечный помидор, затененный тентом, сходил в его руке за яблоко Асмодея.
Тариэль оказался директором рыбоконсервного завода, которому совхоз поставлял продукцию. Он случайно попал на наш сейнер, случайно наткнулся на нас, случайно прихватил коньяк и, конечно, непосредственной была наивность, с какой звал он покинуть корабль и отбыть к нему на завод. Вот где мне предоставят материал, не то, что эта дохлая флотилия — шашлык без перца! Там и техника, и рыба! А люди — дружина барсов! И, вообще, тут умеют быть по-королевски гостеприимны, а если к тому же еще и короли… и пусть даже рыбные…
Я слушала плохо, не желая вникать в то, на что не была нацелена. Вот так со мною всегда… Отговариваясь, ленивенько возражала рыбному королю, приговаривая про себя: «Ну, Тариэль, ну, Тариэль!» Саша — тот готов был следовать за Тариэлем. Кулеш вежливо поддакивал, а глазки на алевшем рыхлом лице вонзались в меня насмешливо испытующе.
— Ай, рыбка! — говорил Тариэль, обсасывая кости. — Подумать только — могли и не попробовать! Молодцы твои мальчики, капитан. — Он выговаривал «малчики». — Хорошие мальчики, догадливые.
— Мы все тут народ догадливый, — улыбнулся капитан со значением.
Оба они улыбались, полулежа друг против друга — два хаса, два чинара. А во мне желание подыграть капитану боролось с необходимостью покориться обстоятельствам.
Но тут-то снова и явились двое, загорелых в прозелень, и торжественно преподнесли мне морского черта. Черно-зеленая мерзость, отвратительно толстая и гладкая по-змеиному, с наглыми глазами и резцом на загривке, была явно портативным драконом, уменьшенным в целях затруднительности нынешнего драконьего бытия. Я искала подвоха в добродушных мордахах бесенят — и не нашла. Пришлось взять черта, которого бросили для безопасности в ведро. И даже вежливо и улыбаясь сказала «спасибо».
Думаю, черт и решил дело…
Прощался рыбный король (или консервный?) любезнее, чем здоровался. Галантен он был до конца. Только раз почудилась мне злорадная ухмылка в черных усах — будто уже сговорился с богом о моем наказании.
Проводив его, разморенные, все завалились спать. Спали долго, испытывая мое терпение.
Зачем я осталась? Не будь меня на корабле, они не спали бы. Им было бы некогда. И дело не в горящем очерке. У целой команды пропадал рабочий день, пропадал заработок.
Напрасно Ванюшка — Иван Сергеевич, заглядывая мне в лицо, опаленное, припухшее и оттого, верно, несчастное, говорил, что это не беда — таково уж рыбацкое счастье, что другой раз в один день столько наловится, что на всю зиму заработков хватит («Да?»).
Я хотела сама увидать такой день. Он был как легенда, которой никогда не обернуться настоящим. Я соглашалась на хвостик такого дня. Хотя бы после пяти часов, когда солнце загустело и на черной зелени воды сходились и расходились тяжелые, масляные лужи бликов. Но сколько бы ни всматривалась в них, стараясь угадать живое серебро, сколько бы ни бегала в рубку запрашивать хваленый аппарат типа «Окунь» — одно мрачное море, изрытое, как картофельное поле по осени, шевелилось вокруг, и было сильное подозрение, что эхолот подводит: вышел из строя или саботирует, и теперь вот из-за него я заставляла хороших людей поверить в дурацкую примету. Дрожала палуба, дрожало сердце, в голове гудело. Саша, уморившийся, укачавшийся, смирно сидел на свернутом канате и глядел на приближавшуюся Гагру — угрюмые, горбатые складки земли опять упирались в берег.