Я не выдержала и, прощаясь, извинилась перед командой, обступившей меня.
— Ну, что вы! Это ничего! Наверстаем!.. Поедемте с нами завтра! — на меня смотрели серые, карие, голубые глаза — одинаковое улыбчатое смущение высвечивал в них закатный луч, — и кто-то все совал мне в руку морского черта, пристроенного на палку.
Ванюшка — Иван Сергеевич суетился тут же и тоже приглашал еще раз испробовать счастья.
— Да уж, подвел ты нас, друг, — сказал и Кулеш и, нахмурясь, принялся объяснять, куда отнести какую-то бумагу, сойдя на берег. Обернувшись ко мне, посмеиваясь, проговорил: — Жалко, не придется нам почитать, как вы пишете…
— Извините… — Я все ждала, не соврет ли и он, не пригласит ли. Мне так хотелось, чтобы соврал, — не знаю, для чего…
Земля качалась, словно палуба, и мы с Сашей все старались ступать твердо. Я не могла поднять голову: казалось, горы опрокинут меня.
Не переодеваясь, пошли в столовую — слава богу, ужин не прозевали.
Над сверкающими тугими скатертями все те же красиво загорелые лица, умело подчеркнутые платьем, беспечные, выхоленные, даже морского черта не увидавшие за день!
— Саша… Махнем-ка завтра на рыбоконсервный, а?
Мне сделалось вдруг весело… Не потому ли, что, пробираясь меж дворами по пустырю, мы бросили морского черта в бурьян…
1972
НАД РЕКОЮ
Странное чувство пустоты и утраченности охватывает меня, когда попадаю в знакомые места после долгого перерыва. Прежде такое называлось, наверное, «тихой грустью».
Года четыре не была я в Курьяновке, куда сбегала иногда от цивилизации и где мне особенно хорошо работалось. Ничего здесь вроде не изменилось. Разве только чаще гул самолетов над головой, да с ритмичностью метронома ухает копер, вбивающий сваи для моста через Рузу.
По утрам особенно видно, какая деревня зеленая. Солнце, оттолкнувшись от леса за речкою, выбрав удобное положение, прошивает улицу, отчего на росных лужайках ходят, шевелятся кудрявые тени от ветел, лип и рябин, холодновато светятся краски домов и палисадов в охапках золотого шара. На белом пруду егозят утки. Против солнца дотлевает упрямый призрак месяца.
В утренней тишине, перебивая ритм копра, частит, постукивая, вал колодца, пробуют голоса сипатые петушки, постанывают гуси, кто-то сечет капусту на пироги, и фыркает трактор — все, как обычно.
И как всегда перекидываются словечком со мной встречные. На заросшей дороге стоим мы с Марфеней, пожилой уже бабой, с голубыми, навыкате глазами, и смотрим, как окашивает луговину перед домом Манька Веселкина — второй раз за лето. В сизые плотненькие валки падает курчавая трава. В этом конце деревни темнее — тут и дома, и деревья стоят тесней, сбившись к горе над рекою.
Обтерев косу травой и отставив к штакетнику, Манька подходит к нам, малиновая от солнца, работы и полноты ощущений. Смех морщит кожу над круглыми налитыми щеками — по ним не скажешь, что Манька, на пенсии, а гуляла в одной партии девок с Марфеней. Она щелкает по бидончику в руках у Марфени, подмигивает мне, и Марфеня, смеясь, жалуется, как неловко бежать по деревне с посудиной за молоком. Тогда и я замечаю, что прибрана она не по-утреннему, в хорошей трикотажной кофте, словно дачница. Ну да, оттого и неловко, потому и слова обильны. Не привыкнет никак без коровы. Коров почти всех порешили, четыре на деревню осталось. Пасти негде, все земли совхоз прибрал, а выпрашивать да выискивать по лесам травину — не те времена, люди теперь имеют достоинство. Приезжал председатель райисполкома, уговаривал заводить коров, обещал поговорить с директором совхоза, но кто его знает — директором нынче женщина одинокая, суровая и несговорчивая. В прошлом годе пропало у нее пятьдесят тонн овса, сгнило в бунтах, и весь лен обмолоченный — а только бы свезти на фабрику. Ну, овес ей простили, потому как заступила недавно, а про лен начальство, наверное, не знает.