Марфеня уже не оправдывается, а обсказывает положение. Обе они обсказывают, но больше, кажется, по старой привычке глядеть за общим хозяйством: спрос теперь не с них, спрос с кого-то в центральной усадьбе. В «бесперспективной» Курьяновке и строиться запрещено, доживают больше пенсионеры. Продолжают жить на земле, с каждым годом от земли отдаляясь. И странно — ничуть этим не тяготясь. Выражение лиц покойное, уверенное, совсем, мне кажется, другое, а главное — более общее, чем даже четыре года назад.
Со смутным щемящим чувством безудержности перемен ступила я на гору.
Любила я смотреть с нее по утрам на реку, едва отошедшую от тумана. Полноводная Руза неторопливо несла в себе небо, луга и леса окрестные и знала что-то, во что не проникнешь. Но плотину и мельницу в войну разбили, и весенние воды едва питали реку, чтобы за лето совсем не пропала. Давно собирались ее поднимать, кой-где и подняли, а теперь мост под Курьяновкой ладили — высокий, не по речке, с дальним, значит, прицелом: в песчаное дно вгоняли двенадцатиметровые сваи, а прежде обходились лавами в пять лесин. Каждую весну смывало их половодьем, а так служили верой и правдой: связывали с той стороной — там и магазинчик в селе, и почта; ребята рыбачили с них, ныряли «солдатиком» и «вниз головкой», доставали со дна «песочку»; с лав полоскали белье, брали воду на самовар и «на голову» — чай из речной воды заваривался крутой, волосы от нее становились шелковы, а белье отдавало снегом.
За эти способности, поговаривали, рузской водой собираются снабжать москвичей. Но пока река лежала внизу, теперь и вовсе не видная — гора густо поросла ивняком и кустарником, и трудно представить, что было иначе. Только ухающий копер обещал, обещал, обещал…
Прибитая тропка вилась в прохладных круглых листах мать-и-мачехи и метелках лебеды. Под горой кто-то плескался и чирикал детский голосок.
Остановившись на повороте, я ахнула: милую, чистую реку замутило тиною, завалило, словно хворостом, камышом и осокой. Сквозь них отсвечивали грязноватые листья кувшинок, ольха чернотою нависла по всему тому берегу.
Меж зарослями, по блескучей воде, дразнившей дном, забрела на середину женщина. Высоко подняв юбку, она размахивала ведром воду поверху.
С утоптанного бережка девочка лет трех мочила в воде изумрудное чудо синтетики — не то птеродактиля, не то раздутого крокодильчика. Вокруг белых, в красный горох трусишек алым веерочком юбочка — солнечный цветок вроде тех, раскрытых во все пять лепестков, что растут под горой в лопухах и голенастой крапиве, обвешанной ржавыми сережками.
Солнце подогревало сбоку, густо тянуло рекою, деревня вовсе пропала — только небо и угол Марфениной крыши. Тишина ловит каждый звук солнечного микромира. Дышит, обещая и обещая, копер, постукивает дятел в соснах на той стороне, славят утро кузнечики, и сквозь все — легкий шорох всеобщего шевеления: лопухов и крапивы, осоки и гладких ладоней мать-и-мачехи.
— Ба-ба, ба-ба! — завопила, затопотала девочка на берегу.
Зеленый птеродактиль качался на воде безнадежно самостоятельно.
— Лидка! Стой смирно, Лидка! Я пымаю сейчас, ступай на бережок, ступай на травку! — покрикивала женщина, волоча по воде ведро.
По надрывному голосу с хрипотцой и по ровной, нетронутой полнотою фигуре узнала я Иришу Боканову.
У Ириши четверо больших, уже взрослых ребят, все работают или учатся в городе, а старшая Еленка вышла замуж за парня из соседней деревни — отслужив сверхсрочную, он устроился завгаром в совхозе.
Неужели девочка Еленкина? Конечно! Свадьбу Еленкину играли в тот год, когда я приезжала. Значит, Ириша уже бабка?
Вызволив крокодильчика из текучих вод, Ириша поставила свою Лидку-цветочек на камень, торчавший у берега, и, поталкивая льняной затылочек, принялась… ну да, чистить ей зубы.
Вот так Ириша! Не она ли, народив ребятенок со своим Степаном, матерщинником и выпивохой, не выпускавшим пастушьего кнутовища из оставшейся целой после войны руки, из кожи вон лезла, чтобы прокормить их, прикрыть зады, поставить на ноги — до зубных ли щеточек было? Спала ребятня на одной кровати, синий домотканый сенник не знал ни простыни, ни просуху.
Впрочем, выдавали Еленку замуж — все уже по-другому вертелось. Идет время!.. Расписывались они с женихом на дому у председателя сельсовета — суббота была иль потому, что жил в этой деревне, а сельсовет находился в другой. Весь день у председателя убирали, мыли, трясли. Молодые явились в сумерках, с цветами и свидетелями. Он — плотен и высок, с темной нашлепкой волос надо лбом, в черном ловком костюме от германских портных. Она — вся светлая, мягкая; на круглом миловидном лице с широковатым вздернутым носом посмеивались неожиданно крепкие, твердые губы. Под торчащей фатой завитки-завлекалочки, а платье — платье, купленное в Москве, в магазине для новобрачных «Весна»: жатый капрон, скрепленный у ворота белой капроновой розой.