Юрий вдвинулся на лавку рядом с отцом, резко отличный от него светлыми длинными с выстриженной челкой волосами, округло прикрывавшими уши, узковатым лицом и молодою, нетерпеливою силой, и все же чем-то очень схожий с ним. Во всей Степановой породе было ихнее, ледневское: крупнота, крепость, игрушечная голубизна глаз. Только в Люське, при том, что вымахала с версту, поражали нежность и слабина, которые одолели в свое время Степана в ее матери.
Люська посадила галчат в корзинку, накрыла тряпкой и поставила на лавку между собой и Валеркой.
— Ну и что, мужики, долго будет калитка на терраску не закрываться? — говорила Татьяна, шлепая на середку стола миску с дымящейся картошкой, начищенной Люськой. Подвинула ногой табуретку, рукой обобрала волосы с лица.
Калитка на терраску — тяжелая дощатая дверь, еще от старой дедовой стройки — не закрывалась с ранней весны, и дело сейчас заключалось не в ней, а в том, что Степан вчера работал у Марии Артемьевой. А больше всего Татьяну выводили из себя бабьи подношения: угощали водкой, а то еще и самогоном.
Выпив, Степан любил поговорить. Но в последнее время говорит, говорит, присядет на корточки у стены покурить — такая у него рабочая привычка — и вдруг поплывет все куда-то, потеряет он власть над собою и рухнет.
И вчера, уже затемно, Степан со смаком хрустел огурцом у Марии и долго и интересно говорил с нею, опрокидывая стаканчики, а потом пал мертвецки тут же на полу.
Мария, видно, не добудилась. Проснулся ночью, с пересохшим прогорклым ртом, и, поняв, где находится, ощупью выбрался из избы, прошел по деревне, не встретив ни души, и, пробравшись домой двором, не лег в полог, а полез в терраску, где стояла Юркина кровать, и повалился там на старые овчинные шубы, сваленные в углу (Татьяне все некогда прибрать). Дверь в терраску, хотя он и приподымал ее, со скрежетом саданула по полу, звякнула вихлявшейся щеколдой.
Теперь он вспомнил, что, пробираясь в угол на овчины, споткнулся и проехал руками по пустой Юркиной постели — значит, Юрка заявился позже, тоже скрежетал и звякал дверью и будил Татьяну. А может, она вовсе не спала эту ночь.
— Ты вот что, — сказал Степан Юрке, колупая яйцо, — ходишь по ночам, так давай, насади дверь как следует.
Он вылез из-за стола, пошел на терраску и, приподняв дверь, пошатав и оглядев ее, вернулся в избу.
— Там завесы поменять — всего делов-то, — он выложил из пиджака на стол перед Татьяной заработанную у Марии десятку. — Ну, может, стругануть раз-другой.
— Ладно, сделаю, — сказал Юрка. — Только вот допашу на этой неделе.
— Плохо пахать-то?
— Нормально.
С Юркой не разговоришься, держится стороной, а говоря с чужими, глядит вбок, так что люди обижаются. Мальчишкой даже с товарищами не водился.
— Допашу, — усмехнулась мать. — Как же, он время больше на свиданке убьет — вчера на завтрак не приезжал, благо матери дома нету.
— Мы за Редькином клин добивали, у меня был кусок — ну, поел там.
— Да где за Редькином! — так и взвилась мать. — Видали люди, твой трактор за нашим лесом у оврага стоял, где самые ландыши.
— При чем тут ландыши? — усмехнулась Люська.
— А при том, что Марфа в магазин шла, а Алевтина и выходит с того краю, и ландыши — цельный пучок в руках.
— Ты чего порешь, мать, — одернул жену Степан, — какая Алевтина?
— Одна у нас Алевтина. Люди не безглазые. Идет, говорит, усмехается, вся из себя жаркая, веселая, платком помахивает. И аккурат с того краю, где трактор стоит.
— Ну и чего из того?
— Уж Марфа наскажет, чего и не было, — заступилась Люська.
— Какая она тебе Марфа? Она уж тебе баушка, чтобы я не слыхала боле!
— Ну, верно, — отворотился в окно Юрка, исследуя взором трактор, — встрелась мне, потрепались, весна, говорит, поздняя, еще не скоро поди, управитесь. И я говорю…
— Нашел девочку трепаться! Ишь, разговорился! Да из тебя слова силком не выдавишь.
— А как он про Грозный-то рассказывал в День Победы, как они в казармах-то!.. — крикнул Валерка.
— Сиди, заступник. Он тогда выпимши был. Я что, не знаю его — весь батюшка родимый!
— Уж ты зна-аешь, — надулся и покраснел Юрка, схлебывая чай из кружки.
— Мать, ты сбесилась совсем, — сказал удивленно Степан. — Какая Алька хахальница нашему Юрке? Бабе сорок с гаком. У Марфы язык без костей. Я вот погоди, обошью ей дом! «Обшей, Степушка, родимый, окромя тебя некому». Обошью, обошью! У Альки-то уже дочка невеста.