2
— Что, Куцый, — сказал Даулет в конце сентября, когда они покидали летовку, — пойдем во впадину Карагие?
Юрта была разобрана, кошмы, связки жердей, утварь были погружены в кузов машины.
— Вроде не надо бы нынче туда, в позапрошлом году пасли там… — продолжал Даулет. — Отец берег впадину. Нельзя каждый год там пасти: выбьют траву овцы, и пропало хорошее место.
Куцый похлопал обрубком хвоста по земле. Старый Кашкарбай тоже на досуге дружески говорил с псом.
— Да ведь нынче была засуха, а в Карагие трава хорошая… и до гор близко… до зимовок, стало быть.
Пригнали отару во впадину, и тут счастье Куцему: седой человек привез Черноголового.
— Авось, ребята, поможет вам мой шалопут, — сказал седой, — сейчас страда.
Работали люди сутками, не раздеваясь, и псы с ними работали. Черноголовый отлеживался, набегавшись, с места его не сгонишь. Даулет дивился: «В Австралии, я читал, также вот чабанские собаки берут себе выходной. Через день работают».
Подбегал Куцый, ложился возле Черноголового, виновато поглядывал на него. Дескать, понимаю, измучен ты, непривычный… пасем и тут же делим отару на группы.
Куцый, полежав так и выразив свое понимание, поднимался и убегал. Делить отару дело долгое, гонялись за каждой овцой, а их сотни и сотни.
С беспокойством Куцый вскидывал голову и глядел, когда сквозь галдеж, дробный топот отары, сквозь шорохи сухих трав и посвист ветра улавливал шум мотора — не седой ли едет на своей летучке за Черноголовым? Между тем побыть с Черноголовым удавалось не часто (славные два дня провели они в поселке, когда Куцего Даулет брал с собой на похороны отца). Работы не убывало, ночи сливались в одну холодную ветреную ночь, дни — в долгий день с низким небом. Впереди был перегон на зимовку. Погонят группами: сперва молодняк, за ним овец, выделенных на мясо, в третьей группе — овцематок, в четвертой — взрослых валухов.
Седой не приехал за Черноголовым — увозили пса вместе с матерью Даулета и его ребятишками.
Даулет бросил кусок рафинада, подманивая Черноголового. Одновременно с Черноголовым к белому кубику рафинада подскочил красный пес. Столкнулись псы, зарычали. Отступил было Черноголовый, но подскочил Куцый, отшвырнул красного пса. Черноголовый не спеша поднял сахар, раскусил его, половинку выплюнул и попятился, взглянув на Куцего: дескать, угощайся.
…Покатила машина. Бежал рядом с ней Куцый, а сверху через борт глядел Черноголовый, повизгивал.
На перевале Куцый отстал. Поглядел, помаргивая, вслед машине и потрусил вниз, в долину. На днище ее темнело пятно отары. Катились по краю пятна два пестрых комочка, то были овчарки. Вышел из юрты Даулет, в руке у него блеснуло, укололо лучиком глаза: солнце отразилось в стертых удилах.
3
Благополучно зимовала отара. Стояли тихие дни, чисто было небо над долиной.
Куцый занимал пост в отдалении — так, чтобы видеть всю отару целиком и видеть чабана. Видеть чабана — первая обязанность Куцего: он может понадобиться каждую минуту.
Похаживал Куцый, глядел, как овцы разрыхляют копытами снег. Морды у овец остроносые, губы тонкие, животным легко обкусывать лежащую, придавленную снегом траву.
Особенные заботы доставляли Куцему белый баран и две его приятельницы, что неотвязно следовали за ним. Эту троицу объединяла жадность: им постоянно казалось, что самая вкусная трава там, где их нет. Они отходили в сторону, начинали было щипать траву, но тут баран высматривал вдали торчащую из снега ветку и устремлялся к ней. Овцы бежали следом. Тотчас в отаре находились завистники, которые с блеянием бросались следом за Троицей-Завидущие-Глаза. Куцый терпел две-три такие перебежки, затем срывался с места и лаял. Часть овец послушно возвращалась к отаре. Троица бросалась бежать дальше, по глупости надеясь скрыться из глаз. Куцый догонял их, рявкал и, если они продолжали бежать, хватал барана за заднюю ногу. Боль заставляла барана подчиняться. Овец, его подружек, Куцый также хватал за ноги, но выходило так, что он не смыкал челюстей, то есть не кусал овец. Куцый опасался наказывать их всерьез: суягные.
К вечеру отара возвращалась на зимовку. Овец загоняли в кошару. Чабаны кормили псов, затем Куцый обходил зимовку и забирался в нору, вырытую в стоге сена. Сквозь настороженную дрему он слышал голоса чабанов и музыку транзистора, писк мыши в стоге, крик вороны, что одиноко летела в холодных сумерках.