А Москва уже начинала жить другой жизнью. Все куда-то торопилось. Быстрее мчались ЗИСы и «эмки», и даже трамваи, казалось, задерживались теперь на остановках меньше. На стенах домов появились плакаты и объявления, в подворотнях встали с красными повязками люди, а по улицам и переулкам маршировали военные. Устанавливались ящики с песком, оклеивались белой бумагой крест-накрест окна.
Через неделю Илью вызвали в военкомат, а еще через два дня они с Сережкой провожали его на сборный пункт.
А потом ей припомнилось восьмое октября сорок четвертого года… Тогда смешалось все: и серый листочек, который был у нее в руках, и почтальон, стоявший у двери с сумкой наперевес, и тетя Наташа, крепко державшая ее за плечи, и ее комната, в которой не помнила, как оказалась. Она плакала молчаливо, словно не хотела ни с кем делить свое горе. Не отвечала ничего даже тете Наташе, которая от нее не отходила, а затем внезапно успокоилась. Опять показалось, что все это неправда, что это ошибка, которая нет-нет да и случается, и что Илья жив. «Ведь пришла же на Григория Ивановича из третьего подъезда похоронка, а он оказался жив. И на работе недавно рассказывали, что прислали извещение с указанием даже места захоронения, а с человеком ничего не случилось… Вот ведь как бывает…» — пыталась она успокоить себя не без оснований. И действительно, двух-трех таких чудесных воскрешений, которым люди становились свидетелями, было достаточно, чтобы не верить похоронкам.
Однако вскоре ее зыбкая вера в то, что муж жив, исчезла.
Надежда Петровна получила письмо от командира части, где он служил… Командир сообщал, что видел, как погиб Илья… Он писал, что ее муж был бесстрашным человеком, хорошим товарищем, что нелепая глупая смерть вырвала его из жизни и что даже не верится, что он погиб. «Он очень любил вас, сына, — припомнила она строчки письма. — И все хотел скорее свидеться с вами. Когда Сережа вырастет, он может гордиться своим отцом, как гордимся сегодня им мы, его товарищи…»
Командир просил поцеловать за него Сережу, писал, что после войны обязательно заедет к ним в Москву. «Берегите себя во имя сына, — заканчивалось письмо, — во имя памяти Ильи…»
— Ой! Ой! Кончилась война! — все причитала Надежда Петровна.
Она посмотрела на Сережку, который сидел на кровати, обхватив руками колени, и о чем-то думал.
А в Сережке были и радость и досада. Казалось, война должна была окончиться не так, а как-то по-другому, более торжественно, что ли. И объявить об этом должна была не тетя Наташа, войдя в их комнату, как входила много раз, а кто-то другой. Какой-нибудь военный и уж обязательно мужчина.
Сережка вышел во двор, и первое, что услышал, была «Катюша»…
неслось из открытых окон второго этажа.
У четвертого корпуса играла гармошка. Какая-то женщина с платком в руке лихо отплясывала на асфальте, стуча каблуками новеньких лодочек. Сережка направился туда.
Окон в корпусах открывалось все больше и больше. Может, радость, которая вошла в квартиры, хотела выплеснуться на улицу, потому что там ей мешали стены. Теперь уже песня слышалась не только со второго этажа, но и с пятого, первого… У их корпуса тоже плясали, и, как показалось Сережке, народу здесь было больше, чем у четвертого.
К полудню во дворе стало еще оживленнее, еще необычнее. Встречая друг друга, люди обнимались, как родственники, даже целовались. Целовались смачно, по-русски, три раза в щеки. Такого Сережка не видел еще никогда. Да что там Сережка! Такого, пожалуй, не видел никто. Радость довлела над всем: и над вчерашним горем, и над позавчерашней бедой, над каждым прожитым днем из тех тысячи четырехсот семнадцати. Однако многие все-таки плакали, плакали и от радости и от печали, вспоминая тех, кого уже никогда не будет рядом.
В квартирах играли патефоны и из скудных продуктов, полученных на военные карточки и оставленных про запас, варились и нарезались закуски. Кружили голову забытые запахи жареного мяса…
К вечеру в саду появился Японец.
— Поехали в центр, — предложил он. — Там гулянье, оркестры играют!
Через полчаса всем двором уже были на Арбате. У метро продавали мороженое. И Японец, удивив всех, даже продавщицу, купил пачек пятнадцать.