— Ну, папа, за твой приезд, — сказала она и хотела добавить еще что-то, но замкнулась.
Дед выпил, аккуратно поставил на стол лафитник и тронул указательным пальцем усы. Есть он начал тоже аккуратно, будто боялся, чтобы с вилки ничего не упало. Следующий тост дед, приосанившись, предложил выпить за Сережкиного отца, за память о нем.
— Хороший человек был Илья, добрый. Пусть будет ему земля пухом, — услышал Сережка и не понял смысла последней фразы. «Как это — пухом?»
Он заметил, что этот тост дед с матерью выпили, не чокаясь и не глядя друг на друга, как бы стеснялись человека, за которого пили, будто стоял он между ними. Сережка тоже, как и они, опустил глаза, почувствовав важность минуты, в которую нельзя было ни говорить, ни жевать.
После ужина мать с дедом ушли на кухню, а он остался в комнате один. Звонко тикали на этажерке часы, но стрелки двигались медленно. Наконец, дед и мать возвратились. Петр Васильевич сел у окна, повернувшись к темному стеклу, закурил и начал изредка посматривать на Сережку.
Утром, когда встали, дед громко объявил:
— В деревню поедешь со мной. Побудешь лето там… И мать отдохнет от тебя…
Сережке это не понравилось. «Значит, мать ему нажаловалась, — подумал он. — Так вот о чем они вчера разговаривали на кухне! И зачем только матери нужно было все рассказывать? Эх, мать, мать…»
Ему не хотелось ехать в деревню. Но что тут поделаешь, если так решил дед? И Сережка почувствовал, что он впервые подчиняется силе.
Глава III
Они сошли с поезда на маленькой грязной станции. Справа, до самого леса, раскинулся луг, слева начинались поля. Воздух был сырым и прохладным. Виднеющаяся впереди низина обещала еще большую сырость. Не трещали кузнечики, и почти не летали птицы. Лишь изредка вспархивала над полем какая-нибудь пичужка, но тут же пропадала.
Шли молча. Каждый думал о своем. Наконец дед спросил:
— Ты помнишь Никольское?
— Помню.
— Хотя и вправду, как тебе его не помнить, ведь большой уже был.
Низина приближалась, и туман становился плотнее. Вот уже дед совсем в нем растворился, и Сережка прошел несколько шагов в полном одиночестве. Миновали подъем, и все дали вокруг словно вырвались на свободу, только за спиной осталась серая мгла.
— А за границей небо совсем другое, — поднял голову дед.
— Какое?
Он не ответил, только пристально посмотрел на обозначившиеся впереди журавли колодцев. Журавли смотрели в небо, как задранные стволы орудий, только уж слишком длинные и тонкие.
Никольское было рядом.
— Ну и гады! Ну и гады! — Петр Васильевич не мог даже идти.
Деревня предстала перед ним, как развороченная челюсть. Половины домов не было, только темные трубы печей напоминали о них, возвышаясь среди бурьяна. Каменная школа стояла без крыши, и окна наполовину были заколочены фанерой.
— Гады! — повторил дед, и Сережка понял, что он говорил о немцах, которые были здесь до лета сорок третьего.
Сережка тоже смотрел на деревню и с трудом узнавал ее. Вот там до войны был забор, а за ним кузница. Они еще бегали туда с ребятами смотреть, как достают щипцами из печки раскаленные болванки и бьют по ним молотом… Вот там всегда стояли трактора… А теперь на их месте заросли лебеды и чертополоха. А еще Сережке показалось, что дорога, по которой они шли, стала шире и обочины ее углубились. В них даже стояла вода. «Вырыли их, что ли… — подумал он. — Но зачем?»
На дороге показалась телега. Противный, доносившийся еще издали, скрип заставлял себя слушать. Телега была несмазанная, потому и скрипела.
— Василич! — раздался голос с телеги, когда она поравнялась с ними, и бородатый мужик, бросив вожжи, оказался рядом.
«Васятка… — узнал его Сережка. — Васятка… Отец Шурки. Только почему он с бородой? Раньше бороды у него не было…» Васятка обнял деда, поцеловал. Деду мешали вещи, и Сережка, поняв это, взял мешок у него из рук.
— Живой! Живой! — приговаривал Васятка, продолжая держать деда за плечи.
Внезапно он как-то неестественно наклонил голову, опустил руки и сделался совсем другим — пропали восторг и суетливость.
— Держись, держись, Василий, — неторопливо сказал дед и осторожно похлопал его по спине.
Васятка выпрямился.
Сережка знал, что жену и сына Васятки немцы во время войны повесили, бабушка написала об этом в первом же письме после освобождения Никольского. «А ведь Шурка был почти такой, как ты… Может быть, только чуть старше…» — сказала еще тогда мать.
Они вошли в деревню втроем: Сережка, Васятка и дед. Сзади понуро брела лошадь, а из домов уже бежали люди.