— Приехал! Приехал! — неслось со всех сторон. — Вернулся! Петр Васильевич вернулся!
На Сережку никто не обращал внимания, все тянулись к Петру Васильевичу, норовя поздороваться за руку или хотя бы дотронуться до него. Появилась бабушка. Сережка увидел, как она подошла к деду, заплакала, потом, коснувшись глаз концами своей выцветшей косынки, припала к плечу. Наконец бабушка заметила Сережку.
— Сереженька! — кинулась к нему Серафима Григорьевна и изо всей силы прижала к себе.
Она долго не выпускала его из своих объятий, приговаривая:
— Сереженька! Сереженька! Милый мой…
Сережка почувствовал теплоту, гордость за то, что его так встречают, но вместе с тем и начал озираться по сторонам: уж не думает ли кто, что он еще маленький, если бабушка так с ним обращается?
А к деду продолжали тянуться. Васятка не отходил ни на полшага и даже не дал обнять его какому-то худощавому мужичку в подпоясанной веревкой рубашке — сам еще раз взял деда за плечи. «А кто этот худой? — посмотрел на него Сережка. — Уж не дядя ли Кондрат? А чего это он такой худой? И щеки впалые…»
По деревне до самого дома деда провожала целая толпа. Бабушка шла с ним рядом, все время посматривая на Сережку. Она даже хотела взять его за руку, но он не дался.
«А где же лошадь? Лошадь, на которой ехал Васятка… — всполошился почему-то Сережка. — Неужели так и осталась там, за деревней…» Он даже обернулся, посмотрев в ту сторону, откуда они пришли. Лошади не было. «Надо бы Васятке сказать… Может, он про нее забыл?»
Войдя в дом, Сережка увидел все тот же крашеный сундук, покрытый домоткаными половичками, большую деревянную кровать, на которой теперь почему-то не было подушек и подзора.
Все так же, как и раньше, висело много фотографий, аккуратно запрятанных в портретные рамки, в углу, окружая иконы, спускались с потолка вышитые полотенца.
За стол, который наскоро собрала бабушка, сели все, кто вошел вместе с ними в дом. Сережка оказался рядом с Васяткой. Вот здесь-то он и спросил про лошадь.
— Какая лошадь? — не понял тот.
— Ну, та… На которой вы ехали, когда нас встретили…
— А, Рябая!.. — Васяткина борода поплыла в улыбке. — Она не потеряется… Сама дорогу на конюшню знает… Умная.
И стал подталкивать Сережку в бок, приговаривая:
— Ешь, ешь… Небось с дороги проголодался…
Васятка доставал ему из большого чугуна картошку, клал стрелочки зеленого лука, зачерпывал из привезенных дедом консервных банок мясо. Но мясо было мягкое с желатином, к тому ясе теплое. Сережка ел его неохотно, как, впрочем, и все остальное, словно стеснялся пошевелить лишний раз зубами. Он глядел на темные стены комнаты, вспоминая то время, когда еще был маленьким и гостил в деревне, пытался издалека рассмотреть фотографии. Но фотографии были маленькие, и увидеть, кто там на них, не удавалось. Однако несколько фотографий он все-таки разглядел: «Это бабушка… А это мать… Только почему на ней такой длинный шарф? А это?.. — Сережка даже подался вперед. — Это отец!.. Конечно, отец! Только уж больно молодой…»
Раскрасневшись от мутного самогона, мужики закурили. Дом наполнился запахом крепкой махры, которой славилась местность, где стояло Никольское. Разговор зашел о войне. Сережка опять заметил, как изменился Васятка — дернулись его плечи, весь он как-то съежился.
Этого не по годам состарившегося человека все звали в деревне Васяткой. Тяжелое горе, свалившееся на него во время войны, сделало его почти седым, а появившаяся неизвестно зачем борода состарила еще больше.
Вернувшись после ранения в деревню в сорок четвертом, пришел он к тому месту, где был когда-то его дом, который спалили немцы, и долго ходил вокруг, натыкаясь на поднявшиеся из земли кочки. Потом побрел на кладбище и весь день просидел у могилы жены и сына.
Начал строиться. Дом поднял почти такой же, как и раньше. Даже деревья посадил те же — березу и две черемухи.
Сережка опять посмотрел на Васятку, тот все продолжал сидеть съежившись и также слушал, о чем говорили. Наконец, приблизившись к Сережке, он тихо, почти на ухо, произнес:
— Заходи ко мне, Сережа, всегда… Заходи, когда захочешь…
Он сказал это так, как будто хотел, чтобы Сережка пошел к нему прямо сейчас. Вот так встал бы и пошел…
Сережка напоминал ему сына, даже заставил услышать его голос, и потому, наверно, тяжелый, вставший поперек горла комок, не дал ему сказать еще что-то.
А Сережке почему-то нестерпимо захотелось в Москву, в свой двор.
Он взглянул в окно, увидел пробившееся из-за туч солнце и подумал, что в это время он был бы с ребятами уже на Москве-реке. Там мушкетеры, Колька-скрипач и, конечно, Японец. Сережке захотелось, чтобы Японец оказался сейчас здесь, в этом доме, среди этих людей и так же важно сидел бы за столом, как дед, Васятка, дядя Кондрат… И тут же улыбнулся — таким нелепым показалось ему то, что он представил. Однако Японец из головы не уходил.